Глава 5

Происхождение и начальный развития

Происхождение языка — внелиигвистическая проблема?

С философской точки зрения очевидно, что происхождение каких-то явлений должно изучаться той же наукой, какая изучает сами явления. Философия диалектического материализма специально подчеркивает, что любое явление должно рассматриваться в динамике и развитии, и только тогда оно может быть по-настоящему понято, тогда можно установить его место среди других явлений. Таким образом, любая наука исследует подведомственный ей круг природных или социально-исторических процессов и явлений не только в статике, но и в динамике, прослеживает их истоки, пытается открыть законы, управляющие их развитием. Практически подобный подход открывается даже при поверхностном знакомстве с любой наукой — немалое место по объему в любой научной дисциплине занимают гипотезы о происхождении тех явлений, которые она изучает, а теоретическое значение таких гипотез еще больше: они целиком определяют лицо научной дисциплины и ее право именоваться развитой и продвинутой или отсталой и находящейся лишь на пороге настоящего понимания предмета исследования. В мире все изменчиво и подвижно, и научное знание только в той мере способно отразить это вечное движение, в какой оно будет вдумываться в, генезис явлений, природу и причины процессов, фиксировать циклы развития природных явлений и социальных институтов. Так ставит вопрос диалектический материализм.

Язык как средство человеческого общения, мышления и выражения не составляет исключения из этого общего правила. Но его специфика в качестве предмета научного исследования огромна. Во внешних своих проявлениях он представляет собой результат технической работы наших голосовых органов и в то же время обслуживает все сферы социальной жизни, без него жизнь общества даже в простейших своих формах была бы невозможной. Формы реализации речи биологичны, но вся функция языка социальна, поэтому его нельзя безоговорочно отнести ни к кругу биологических, ни к кругу социальных явлений, он входит в обе категории лишь какими-то своими гранями, оставаясь особым явлением, изучающимся с разных сторон и различными специфическими методами. Лингвистику, языкознание, принято относить к гуманитарным наукам; она считается даже одной из основных гуманитарных дисциплин. Так сложилось исторически — в древности в индийской и античной науке к языку шли от текста, на основе тек-

==174

стов, представлявших собой более или менее выдающиеся литературные произведения, выводились правила нормативной грамматики, языковые факты входили в сознание вместе с филологическими, то есть вместе с изучением текста. Отсюда грамматика, как часть филологии, входила в сокровищницу гуманитарного знания, была до какой-то степени одним из краеугольных его камней. И действительно, языкознание на протяжении двух с половиной тысячелетий оставалось гуманитарным, применяя характерные для гуманитарной науки чисто описательные методы изучения языка и тесно переплетаясь сначала с филологией, а затем и с другими гуманитарными дисциплинами — историей литературы, анализом исторических источников и т. д. Интересное освещение этих аспектов истории лингвистики содержит книга Т. А. Амирова, Б. А. Ольховикова и Ю. В. Рождественского «Очерки по истории лингвистики», изданная в 1975 г. На биологические, чисто материальные стороны речи, ее воспроизведение голосовым аппаратом человека обращалось мало внимания. Между тем без органов речи, воспроизводящих звуки, не было бы и никакой языковой коммуникации. Как ни сложна она, она сводится к работе речевого аппарата и воспринимается ухом. Без достаточно развитого мозга — органа мысли — также не могла бы развиться никакая языковая коммуникация. Лишь в последние десятилетия в лингвистику влились и стали в ней широко использоваться данные антропологии о структуре и хронологической динамике мозга у предков человека и данные нейрофизиологии о разнообразных функциях мозга. В недрах самой лингвистики одновременно стали использоваться экспериментальные биофизические методы для изучения именно той стороны языка, которая и является биологической,— работы голосовых органов.

Не есть ли это внесение со стороны чуждых самой языковой науке методов? Языкознание использует лишь результаты применения этих методов, но сами они, может быть, остаются для него посторонними, входят в сферу языкознания лишь от случая к случаю и как чужеродное тело? Ведь не изучается же в языкознании звук сам по себе, он интересен языковедам только лишь в связи с его языковой нагрузкой и местом, которое он занимает в языке. Но в том-то и дело, что для характеристики речевого звука все равно используются среди прочих и физико-акустические параметры '. Исследование всех языковых процессов теснейшим образом сомкнуто с изучением мышления, и, оставляя в стороне мышление, невозможно ни понять, ни истолковать эти процессы. Это означает, что и биоакустика языка, и палеоневрология, как сейчас часто называют ответвление антропологии, занимающееся эволюцией мозга, и анатомия речевых органов какими-то своими частями органически входят в языкознание, образуя в нем специальные разделы.

См.: Фант Г. Акустическая теория речеобразования. М., 1964.

==175

Примерное распространение языковых семей до эпохи Великих географических открытий. 1 — эскр-алеутская, 2 — на-дене, 3 — алгонкино-вахашская, 4 — пенути, 5 — ютоацтекская, в — хока-сиу, 7 — миштеко-сапотекская, 8 — майя-соке, 9 — миското-матагальпская, 10 — чибча, 11 — аравакская, 12 — Карибская, 13 — тупиеуарани, 14 — жес, 15 — кечуа и аймара, 16 — арауканская, 17 — пузльче-техуэльче, 18 — алакалуф, она и ямана, 19 — койсанская, SO — пилотская, 21 — суданская, 22 — банту, 23 — афро-

азийская, 24 — кавказская, 25 — индоевропейская, 26 — финно-угорская, 27 — баскский язык, 28 — мунда, 29 — дравидийская, 30 — самодийская, 31 — тюркская, 32 — тунгусо-манчжурская, S3 — монгольская, 34 — корейский и японский языки, 35 — айнский язык, 36 — китайско-тибетская, 37 — тайская, 38 — индонезийская, 39 — папуасская, 40 — австронезийская.

==176

==177

Много внимания в лингвистике уделяется биоакустике речи, армия языковедов специализируется в фонологии — учении о звуковой стороне языка, но пока еще немногие лингвисты занимаются психофизиологией речи, она остается сферой действий нейрофизиологов. Однако происходящий на глазах разворот собственно лингвистической работы в этой области, обогащение общей лингвистики антропологическими и нейрофизиологическими данными, оформление психолингвистики показывают, что языкознание постепенно становится тем, чем оно в действительности и должно быть,— не чисто гуманитарной дисциплиной, а специфической наукой, частично объединяющей в себе и гуманитарные, и экспериментальные естественнонаучные методы и изучающей все стороны языка в полном объеме, а не только его социальные аспекты.

Как в свете всего сказанного отнестись к генезису языка? Сталкиваемся ли мы здесь с каким-то процессом, настолько далеко в хронологическом отношении отстоящим от современности, что судить о нем на основании современных лингвистических фактов нет никакой возможности? Ведь процесс этот не реконструируется удовлетворительным образом, и максимум, на что можно рассчитывать,— это получить о нем лишь некоторую косвенную информацию, опираясь на данные многих дисциплин, изучающих самые ранние этапы первобытной истории, таких, как антропология, археология, этнография и т. д. Многие лингвисты так и считают, и именно на этом основании сформулирована гипотеза, согласно которой происхождение языка представляет собой экстралингвистическую проблему, то есть проблему, целиком лежащую за рамками лингвистической науки, комплексную, то есть решаемую усилиями разных дисциплин, а то и вообще не решаемую не только на современном уровне развития науки, но и принципиально. Известный французский лингвист Ж. Вандриес в книге «Язык», переведенной на русский язык в 1937 г., писал, например (с. 19) : «Когда говорят, что проблема происхождения языка не относится к языковедению, это всегда вызывает удивление. Однако же это истина. Непонимание ее вводило в заблуждение большинство писавших о происхождении языка за последние сто лет. Главная их ошибка была в том, что они подходили к своей задаче со стороны лингвистической, смешивая происхождение языка с происхождением отдельных языков.

Языковеды изучают как устные, так и письменные языки. Они изучают их историю, пользуясь наиболее древними документами, имеющимися на этих языках. Но в какие бы древние времена ни проникал исследователь, он всегда имеет дело только с языками уже высоко развитыми, имеющими за собой большое прошлое, о котором мы не знаем ничего. Мысль о том, что путем сравнения существующих языков можно восстановить первичный язык,— химера. Этой мечтой тешили себя когда-то основатели сравнитель

==178

ной грамматики: теперь она уже давно оставлена». И далее (с. 20—21): «Таким образом, идет ли речь о наиболее древних из известных нам языковых памятников или о языках, на которых учатся говорить дети, языковед всегда имеет дело только с организмом, давно сложившимся, созданным трудами многочисленных поколений в течение долгих веков. Проблема происхождения языка лежит вне его компетенции. В действительности эта проблема сливается с проблемой происхождения человека и с проблемой человеческого общества: она относится к первобытной истории человечества. Язык возникал по мере того, как развивался человеческий мозг и создавалось человеческое общество».

Такой скептицизм по отношению к разрешающей силе сугубо лингвистических методов реконструкции объясняется частично падением веры в лингвистическую палеонтологию, развившуюся с 1863 г., когда появилась книга А. Пикте «Происхождение индоевропейцев», и углубившуюся в восстановление истории и общественных институтов народов, но в то же время опиравшуюся на очень спорные и в дальнейшем отвергнутые этимологии. Не говоря уже об идее непознаваемости каких-то явлений и процессов, незаметно вползающей в науку вместе с этой гипотезой, нельзя не отметить, что подобная гипотеза идейно вырастает из упомянутого выше чисто филологического подхода к языкознанию, как гуманитарной дисциплине, ограничивающей себя лишь областью точных исторических реконструкций, опирающихся на сравнительносопоставительные исследования современных языков. Современные языки понимаются при этом в самом широком смысле слова, то есть не только как собственно современные языки, но и все языки, зафиксированные письменной традицией, то есть начиная с начала III тысячелетия до н. э., однако подобное расширение хронологических рамок мало меняет суть дела.

Против такого подхода к генезису языка можно выставить все те общие рассуждения, которые приведены выше,— генезис любого явления должен изучаться в рамках той научной дисциплины, которая изучает само явление, научный подход состоит в рассмотрении явлений в динамике и т. д. Но помимо этих общих рассуждений, носящих методологический характер и обязательных поэтому только для тех, кто их разделяет, большое значение в качестве аргумента может иметь, мне кажется, сама тенденция развития реконструктивной работы в области восстановления древних форм речи и генетических взаимоотношений родственных языков.

Сначала такая работа интенсивно велась лишь в сфере индоевропейского языкознания — детальная изученность индоевропейских языков и наличие письменных памятников позволили объективно подойти к восстановлению древнего строя индоевропейской речи и воссоздать контурй исходной совокупности диалектов или языков, из которых развились известные нам индоевропейские

==179

языки. Работа эта продолжается до сих пор, и она привела к достаточно определенным и однозначным результатам. Но за последние два-три десятилетия фронт языковедческих исследований необъятно расширился в различных странах мира, в орбиту внимания языковедов вошли практически все мировые языки, поэтому и пределы хронологической реконструкции языковых явлений значительно расширились. В качестве очень глубокого хронологического среза, реконструируемого сравнительно-историческим языкознанием, можно назвать гипотезу ностратической семьи языков, которая дальше будет рассматриваться подробно. Здесь следует лишь отметить, что, по мнению многих языковедов и специалистов-смежников, речь идет в данном случае о верхнепалеолитической эпохе. Коль скоро языкознание, пользуясь своими собственными методами, проникает в столь далекую эпоху, можно думать, что вовлечение в сравнительные исследования всех без исключения языков мира позволит заглянуть в эпоху еще более древнюю и восстановить начальные этапы возникновения и развития праязыков. Сейчас это еще остается мечтой, но мечтой, опирающейся на уже достигнутый реальный прогресс лингвистической науки и поэтому не беспочвенной, а, что называется, трезвой мечтой, позволяющей заглянуть в ближайшее будущее. Объективное освещение происхождения языка, базирующееся на самих лингвистических фактах, уверен, завтрашний день в развитии языкознания, и поэтому на этих страницах защищается точка зрения, в соответствии с которой происхождение языка представляет собой сугубо лингвистическую проблему, к решению которой, разумеется, должны привлекаться и факты смежных дисциплин.

Генезис любого явления — процесс чрезвычайной сложности, на который влияют многие факторы, тем более сложен генезис такого сложного явления, как человеческая речь. И прежде всего мы должны разобраться, что, какой комплекс явлений подразумевается, когда речь идет о происхождении языка. И здесь на первый план выдвигается фундаментальное противопоставление языка и речи, наряду с другими языковыми антиномиями прозорливо намеченное и глубоко исследованное Ф. де Соссюром, ставшее одним из краеугольных оснований современной теоретической лингвистики. До сих пор мы употребляли оба обозначения как равноправные, но антиномия между ними, интуитивно осознаваемая лингвистами и до Ф. де Соссюра и действительно отражающая важные стороны такого многостороннего явления, как звуковая коммуникативная деятельность человечества, заставляет нас рассмотреть специфику обоих понятий и наметить демаркационную линию между ними. Несмотря на то что противопоставление языка и речи принимается практически всеми современными лингвистами и является, как уже говорилось выше, фундаментальным для теоретической лингвистики, в трактовке самих этих явлений нет полной ясности. В некоторых определениях присутствует

К оглавлению

==180

элемент нарочитой усложненности, характерный вообще для части лингвистических работ на общетеоретические темы, что не дает возможности детально понять мысли соответствующих авторов и уловить содержащуюся в них идею противопоставления языка и речи. Не претендуя на строгое освещение темы и суммируя то, что кажется правильным в высказываниях других авторов, следует отметить основной момент, который представляется наиболее фундаментальным и в котором отражается действительно разная природа языка и речи. Этот момент — общественный характер языка и личностный, индивидуальный характер речи. Язык — это средство коммуникации общества, речь — это язык индивидуума. Противопоставление подобного рода не является абсолютным: язык как целое образован в своей динамике среди прочего и личными усилиями отдельных индивидуумов: как бы ни была сильна индивидуальная окраска в речи, она формируется на основе общеязыковых норм и бессознательно воспринимается в детском возрасте как стихийная общественная необходимость. И все же, несмотря на условность противопоставления общественного начала в языке и личного начала в речи, только такое противопоставление и кажется логичным в феномене языка, затрагивая его основные и самые существенные стороны.

Осознание подобного противопоставления, находящегося в рамках чисто языковых понятий и не требующего для своего понимания никаких экстралингвистических подходов, чрезвычайно важно в генетическом отношении, так как оно сразу же детализирует проблему генезиса языка и ставит перед нами дополнительные вопросы — возникает ли членораздельная речь вместе с языко,или отдельно от него, как соотносятся происхождение речи и происхождение языка хронологически, с какого времени индивидуальное языкотворчество начинает влиять на общественные функции языка и какова его роль в динамике языковых форм, как языковые формы воспринимались индивидуумом на самых ранних этапах существования человеческого общества и т. д. Совершенно очевидно, что для ответа на эти вопросы мы имеем лишь косвенные соображения, но, повторяю, соображения эти, как и сама проблема, вытекают из лингвистических наблюдений и общей лингвистической теории; в той мере, в какой они подкрепляются данными смежных наук, они все равно нацелены на решение лингвистических проблем. Этим помимо всего вышесказанного лишний раз предопределяется ответ на вопрос, сформулированный в заглавии раздела: происхождение языка не внелингвистическая, а сугубо лингвистическая проблема, но действительно теснейшим образом связанная с происхождением человека и становлением общества.

==181

Звуковое общение у животных вообще и обезьян в частности

В любом, даже пригородном лесу летом человек попадает в мир причудливых, очень разнообразных и в подавляющей своей части необычайно приятных для слуха звуков. На фоне успокаивающего шелеста листвы слышны пение птиц и жужжание насекомых. В лесах с непугаными животными — таежных и тропических — можно слышать иногда не менее причудливые, чем пение птиц, крики млекопитающих. Даже водная стихия, оказывается, не безмолвна. Исследование эхолокации у рыб и водных животных, проведенное с помощью биоакустических приборов, вскрыло огромный мир звуков, издаваемых рыбами и водными животными и доступных уху человека; несколько лет тому назад можно было купить пластинку с воспроизведением этих звуков, немного таинственных, не похожих на звуки птиц и наземных животных, но тоже очень разнообразных. Естественно, явление вокализации, то есть воспроизведения звуков, сразу же привлекло к себе внимание, как только стало изучаться поведение животных. В последние десятилетия к его исследованию привлечена техническая аппаратура, что позволило выразить полученные данные в сравнимой форме физико-акустических характеристик. К сожалению, накопленные данные еще недостаточны, они не охватывают многих видов животных, но и то, что уже сделано, дает возможность понять как механизмы возникновения вокализации, так и ее функциональное назначение.

Представим себе полностью безмолвный органический мир, живое население нашей планеты, не издающее ни одного звука. Холодок пробегает по спине при одной только мысли об этом — такой негостеприимной и страшной в своем молчании и в своей монотонности сразу же начинает казаться наша Земля. Но это — субъективное восприятие, во многом обязанное своим появлением тому обстоятельству, что мы вырастаем и наша психика формируется в звучащем мире. Объективная же сторона дела в другом — как могут осуществляться взаимодействие и согласованная эволюция разных форм живого вещества в этом безмолвном мире? Вся внезвуковая двигательная коммуникация — позы, жесты, движения, выражающие страх, угрозу, подчинение,— действительно эффективна только при дневном свете, что бы ни писалось о ночном зрении животных. Многие виды действительно одарены им в высокой степени, но оно ни в коей мере не составляет общего достояния животных. Остается еще та форма коммуникации, которая выражается . и осуществляется с помощью запахов. Метки охотничьих зон с помощью экскрементов и мочи, мускусные железы, выделяющие острые и пахучие запахи, обнюхивание как разнополых, так и однополых особей — все это широко распространенные коммуникативные явления в мире животных, как и

==182

разнообразнейшая гамма запахов, выделяемых растениями, которые также служат коммуникативным целям, привлекая нужных насекомых. Из воспоминаний современников известно, что замечательно проницательный и вдумчивый по отношению к не лежащим на поверхности явлениям природы В. И. Вернадский готовил специальную работу о геологическом значении запахов. Содержание ее неизвестно, так как она осталась неопубликованной, но можно думать, что речь шла о значении запахов в процессах рассеяния и миграций химических микроэлементов. Эта биохимическая сторона явления, определяющая его роль в биосфере, никак не должна заслонять другой функции запахов — сигнальной. Но запахи распространяются не мгновенно, содержащаяся в них информация достаточно диффузна и неопределенна. При неконтактном, дистанционном их восприятии реакция на них у животных часто ошибочна. В других отношениях, чем позы, но запахи также недостаточно эффективны как аппарат сигнализации, а значит, и коммуникации. Поэтому безмолвный мир — это одновременно и мир со слабыми информативными связями разных форм живого вещества. Ни сложные биогеоценотические отношения, ни единство биосферы, ни ее согласованную эволюцию представить в нем невозможно.

Одно это, без всяких дополнительных соображений, говорит о значительной роли издаваемых животными звуков в качестве сигналов, об их огромной роли в коммуникации как представителей одного и того же вида и даже одной и той же популяции, так и представителей разных видов и популяций. Сигнализация звуками имеет явное преимущество по сравнению с сигнализацией позами и запахами: звуки могут быть более дифференцированы, чем запахи, мгновенно воспринимаются, звуковая сигнализация не ограничена дневным временем, как двигательная, наконец, звуки могут выражать гораздо более разнообразные эмоциональные состояния животного, и поэтому и с этой точки зрения они информативно несравненно богаче других форм сигнализации. Даже у насекомых, не говоря уже о более продвинутых в эволюционном отношении группах животных, акустические средства коммуникации, как показывают результаты новейших исследований, суммированные в вышедшей в 1981 г. книге Р. Д. Жантиева «Биоакустика насекомых», занимают значительное место в общении особей и передаче информации об источниках пищи. Таким образом, хотя человеческая речь и возникает вместе с человеком, но предшествующая ей звуковая сигнализация, так сказать, питательная почва, на которой возникла речь,— широко распространенное явление в мире живой природы, включенное в сферу поведения практически почти на всех этапах развития животного мира и играющее в этом поведении громадную роль '.

Обширная сводка всех данных: Sebeok Th. (ed.). How animals communicate. Bloomington, Indiana University press, 1977.

==183

Подойти дифференцирование к оценке той роли, которую играет вокализация в обеспечении коммуникативной функции, помогает последовательное рассмотрение тех состояний отдельных особей и их совокупностей, при которых звуковые выявления особенно часты и значимы именно в коммуникативном отношении. Для классификации этих состояний предложено несколько схем — от достаточно обобщенных до довольно детальных. Схемы эти исходят из разных принципов, но в целом они могут быть сведены к различным составляющим жизненного цикла животных, более или менее расчлененного по своим фазам. Пример схематичной классификации — разделение всех звуковых сигналов, издаваемых животными, на четыре категории, отражающие различные сферы поведения и соответствующие местоположению и ориентированию, обозначению предметов, оценке предметов и ситуаций, определению поведения соседней или родственной особи. Такую классификацию предложил У. Сладен в 1969 г. Факт значительной обобщенности этой классификации сам по себе мог бы составлять ее достоинство и свидетельствовать о возможности ее широкого и многостороннего использования, если бы не неопределенность в выделении категорий сигналов и отнесении отдельных сигналов к этим категориям. Скажем, одна особь предписывает другой с помощью издаваемого звука или совокупности звуков какое-то действие, другая при этом не остается безмолвной и отвечает первой также какими-то звуками, совершая в то же время то или иное действие,— что это, сигнал, относящийся к категории предписания или .детерминации поведения одной особи со стороны другой? В действительности мы имеем дело с группой сигналов разнообразного назначения, которые можно разбить минимум на две подгруппы: сигналы, исходящие в виде приказа, и сигналы, исходящие в виде ответа, в свою очередь подразделяющиеся на сигналы согласия или сигналы несогласия. Налицо, следовательно, сложный поведенческий акт, охватывающий минимум две особи, сопровождающийся сложной полисемантической вокализацией. Трактовать этот сигнал только как приказ — значит заведомо упрощать и схематизировать действительность. Неопределенность границ самих категорий также бросается в глаза. Как подразделить сколько-нибудь объективно обозначение предметов и оценку предметов? В человеческом языке и поведении это не составляет труда, но для животного предмет представляет, как правило, ценность не сам по себе, а лишь в связи с тем или иным эмоциональным состоянием или пищевым рефлексом. Продемонстрированная замечательным исследованием Н. Ю. Войтониса «Предыстория интеллекта» (оно было опубликовано в 1949 г.) исключительно активная «ориентировочно-исследовательская» деятельность даже у низших обезьян, имеющая своей целью ознакомление с самыми разнообразными, не несущими никакой пищевой ценности категориями предметов, в очень слабой степени представлена у

==184

многих других животных. Поведение этих животных сведено по большей своей частя к утилитарному удовлетворению немногих инстинктов, особенно когда дело касается взрослых животных,— полового, пищевого и т; д., а «ориентировочно-исследовательская» деятельность, если она и имеет место, целиком направлена на сторожевую функцию. Хорошим примером такого поведения является поведение копытных животных, описанное Л. М. Баскиным в книге, вышедшей в 1976 г.

Трудности классификации звуков по выделенным рубрикам и неполнота самих рубрик заставляют отнестись к рассматриваемой схеме звуковой сигнализации весьма критически.

Не лучше выглядят и другие обобщенные схемы. Например, А. С. Мальчевский предложил в 1976 г. схему, в которой были выделены три основных самостоятельных типа вокализации: сигнализационный, ситуативный и эмоциональный, смысловое значение которых видно из их названий. Пользуясь таким подразделением, можно ли достаточно четко отделить первый тип от второго (ведь сигнализация о ситуации есть также сигнализация) и можно ли выделять типы, исходя из разных критериев (третий тип, отражающий состояние эмоциональной сферы животного, явно отличен по своему психофизиологическому генезису от первых двух)? Очевидно, нет, что лишает и эту схему серьезного значения.

Более перспективны схемы типов вокализации, тесно соотносящие эти типы с половым, пищевым, ориентировочным и другими формами поведения. В конечном итоге число таких форм поведения ограничено, и они легко могут быть выделены по контрасту друг с другом. Все они сопровождаются вокализацией, и она как бы фиксирует ту или иную форму поведения, делает ее значимой для других особей. Тот или иной звук или та или иная совокупность звуков есть стигмат, или сопровождающее явление определенного поведенческого акта или группы последовательных актов. С какими-то определенными поведенческими актами, пожалуй, невозможно соотнести лишь тот тип вокализации, который был выделен А. С. Мальчевским как сопутствующий. Под ним подразумеваются любые звуки нецеленаправленного характера, сопровождающие жизнедеятельность животного, так сказать, звуковой фон. Он был выделен у птиц, но характерен и для многих других стадных животных. По поводу смысловой нагрузки этого звукового фона и его значения в общей системе звуковой вокализации можно уже сейчас сказать, что дальнейшее, более детальное изучение на первый взгляд нейтральных звуков, вероятнее всего, позволит дифференцировать их и выявить в них какие-то смысловые компоненты, выходящие за рамки простого щебетания или любой другой вокализации. Весьма возможно, что функциональное значение звукового фона с поведенческой точки зрения именно и состоит в том, что он сигнализирует каждой особи и всему их сообществу в целом о полном благополучии всех членов сообщества в данный

==185

момент времени, а это необходимо и сообществу, и составляющим его членам для нормальной реализации жизненного цикла, необходимо как своеобразная гарантия безопасности, как знак спокойствия и возможности отключения на какой-то промежуток времени сторожевых инстинктов.

Но даже если функциональное назначение звукового шума не целиком исчерпывается этим обстоятельством, трудно согласиться с высказанным Л. А. Фирсовым и В. Ю. Плотниковым в книге 1981 г. «Голосовое поведение антропоидов» мнением о связи его с целенаправленной вокализацией, то есть с тем, о чем только что было высказано теоретическое предположение. Данные об этом, наверное, поступят, как и указывалось, в процессе дальнейших исследований, но приведенный в качестве доказательства случай не кажется убедительным аргументом. Речь идет об описании в известной книге Дж. ван Лавик-Гуддол «В тени человека» случая использования особью шимпанзе внешних предметов для усиления своей вокализации (обезьяна била в оставшиеся от людей и подобранные ею металлические баллоны из-под бензина) и последовавшем за этим мгновенном подъеме ее на высокий уровень в системе иерархических поведенческих связей между особями внутри сообщества. Это типичный случай искусственного усиления вокализации, связанной с агрессивным поведением, что демонстрируется и приводимой Л. А. Фирсовым и В. Ю. Плотниковым аналогией,— таким же искусственным усилением вокализации вожаком стада шимпанзе в лабораторных условиях с помощью ритмичных ударов по решетке, ящикам и другим предметам, причем особо важен самый факт выбора таких предметов, удары по которым особенно звучны.

Возвращаясь от частного случая вокализации — ненаправленного и нейтрального звукового фона к целенаправленной вокализации, соотносящейся с составляющими компонентами жизненного цикла, можно выделить девять поведенческих циклов, сопровождающихся вокализацией, и соответствующих им типов звуковых сигналов: общения с матерью, общения с детенышем, ориентировочный, контактный, игровой, пищевой, половой, защитный и агрессивный. Такая схема ближе всего к классификации, предложенной Л. А. ирсовым в 1980 г., но отличается от нее характером трактовки общих выделенных категорий, выделением дополнительных категорий (общения матери с детенышем и детеныша с матерью) и отсутствием категории общения особей друг с другом, которая, с нашей точки зрения, целиком покрывается контактной. Эти девять типов сигнальной коммуникации, выражаемой звуком, акустически, целиком охватывают всю коммуникативную сферу в поведении животных и в то же время естественно подразделяются в связи с жизненными циклами и психофизиологическими состояниями животных, что обеспечивает широкую приложимость и рабочую ценность этой классификации, возможность ее исполь-

==186

зования в самых разнообразных исследованиях как зоопсихологического, так и лингвистического направления (в книге Л. А. Фирсова и В. Ю. Плотникова, на которую выше была сделана ссылка, употребляется даже термин «зоолингвистика», но автор не разделяет веры в строго лингвистический, то есть подобный человеческому языку, характер коммуникации животных, что, разумеется, не исключает каких-то общих проявляющихся в них законов знаковых систем, вскрываемых семиотикой '). Сигналы, отражающие преимущественно локомоторные акты — бегство, нападение и другие, которые предложил выделять У. Смис в 1969 г., представляются частными и без труда могут быть вмещены в соответствующие более широкие рубрики нашей классификации.

Приведенная классификация типов звуковой коммуникации, разумеется, охватывает лишь общую типологию вокализации, не включая ряд особых случаев. Так, эхолокация, установленная у ряда животных, иногда довольно высоко развитых в нервно-физиологическом отношении (летучие мыши, дельфины), представляет собой весьма своеобразный аппарат коммуникации, требующий специального устройства слухового анализатора, налагающий особые ограничения на процесс звукового общения. Бум, поднятый вокруг исключительных умственных способностей дельфинов на протяжении двух последних десятилетий и начатый книгой Дж. Лилли «Человек и дельфин», вызвал многочисленные исследования психофизиологии и звуковой сигнализации дельфинов в различных странах. Общий итог этих исследований выразился в гораздо более трезвой оценке высшей нервной деятельности этих интересных животных 2 и дал одновременно обширную информацию о принципах и характере биоэхолокации. Но, повторяю, это специфический способ звуковой коммуникации, и он не укладывается в приведенную классификацию, отражающую лишь основные тенденции в организации звуковых сигналов. В то же время многие представители животного мира отличаются ограниченной вокализацией, в их вокализации представлены лишь какие-то из перечисленных типов звуковых сигналов. Монотонность, небольшое звуковое разнообразие сигналов у «молчаливых» или лишь частично «молчаливых» видов не только воспринимаются субъективно на слух, но и точно фиксируются акустической аппаратурой, с помощью которой проведены многие биоакустические исследования, о которых здесь, к сожалению, нет возможности рассказать. Поэтому рассмотренная выше общая классификация звуковых сигналов, с одной стороны, оставляет в стороне специальные случаи вокализации, как лежащие в стороне от магистрального пути развития звуковой коммуникации, а с другой — избыточна, так как

' Hall E. Proxemics.— Current anthropology, 1968, vol. 9, Ν 2—3; Степанов Ю. С. Семиотика. М., 1971; Мельников Г. П. Системология и языковые аспекты кибернетики. М., 1978.

См.: Вуд Ф. Г. Морские млекопитающие и человек. Л., 1979.

==187

многие виды пользуются меньшим числом типов сигналов. Все это не следует упускать из виду при ее практическом использовании и теоретической оценке этой классификации.

Теперь, когда рассмотрена функциональная роль вокализации в системе коммуникативных связей у разных видов животных и обсуждены общие типы звуковой коммуникации, своевременно задать вопрос, что представляет собой звуковая коммуникация в целом, то есть, иными словами, что представляет собой обмен звуковыми сигналами на групповом уровне, на уровне сообщества? Есть ли в звуковой коммуникации животных что-то отдаленно напоминающее язык у людей? Что представляет групповую природу вокализации у животных в противовес индивидуальным звуковым сигналам, издаваемым отдельными особями и адресуемым другим особям или сообществу в целом? Похоже, первый толчок к постановке этой проблемы дал И. П. Павлов в «Общем физиологическом очерке всего поведения животного», отметивший проявление отдельных рефлексов, составляющих общественное поведение, у разных видов животных. Формулировка его не очень отчетлива, она не попала в прижизненные публикации и, очевидно, нуждалась в дальнейшей разработке, но содержащаяся в ней мысль все же понятна: «...инстинктивные рефлексы подвергаются в настоящее время лишь грубому подразделению на половые, пищевые и самосохранения, а более мелкого правильного деления не существует. Следовало бы делить их на индивидуальные, видовые и общественные и уже эти группы разбивать на более мелкие. Разнообразие этих рефлексов велико, и многих мы еще совершенно не знаем и не изучили» '. Из этого высказывания вытекает, что И. П. Павлов предполагал возможность существования каких-то общих систем в сфере поведения и коммуникации, которые перекрывали бы даже видовую дифференциацию, охватывали бы особей не только одного, но и многих видов. Высказанная в столь общей форме, эта мысль могла бы не обратить на себя внимания, даже будут опубликованной, и на протяжении многих лет, практически до настоящего времени, звуковая коммуникация рассматривалась, рассматривается и сейчас преимущественно как обмен значащими звуковыми сигналами между двумя особями 2.

Между тем вокализация потому и стала мощнейшей формой коммуникации у животных в противовес другим способам сигнализации, что она присуща почти всем формам животных, охватывает весь животный мир и допускает кодирование исключительно разнообразной информации при огромной функциональной многоплановости и в то же время экономности в ее воспроизведении и восприятии. На этом основании и была выдвинута гипотеза надорганизменной системы, под которой авторы гипотезы Л. А. Фирсов

' Неопубликованные и малоизвестные материалы И. П. Павлова. Л., 1975, с. 35. 2 См., например: Панов Е. Н. Механизмы коммуникации у птиц. М., 1978.

==188

и В. Ю. Плотников, аргументировавшие ее в цитированной выше книге, подразумевают надындивидуальный уровень коммуникации, так сказать, звуковой хор, справедливо рассматриваемый ими как исключительно фундаментальная характеристика коммуникативно-звукового и поведенческого аспектов жизни любого сообщества. Совершенно очевидно, что звуковой хор резко отличен от звукового фона и в вокальном выражении, и по существу — функционально и информативно. Звуковой фон не несет, как мы помним, видимой информативной нагрузки, единственное его назначение предположительно состоит в коллективной демонстрации комфортности, в которой находятся все члены группы. Звуковой хор, напротив, соответствует понятию языка в противовес понятию речи в лингвистике, он является полным аккумулятором информации, циркулирующей в том или ином сообществе. Сам термин «надорганизменная система» не кажется мне удачным, так как подобное выражение этимологически и традиционно связывается в биологии с любыми групповыми объединениями организмов — популяциями, видами, подвидовыми таксонами (таково употребляемое теперь в биологии общее наименование категорий зоологической и ботанической классификации — подвидов, видов, родов, семейств и т. д.), биогеоценозами и т. д. Но дело не в термине — гораздо важнее обозначаемое им явление, действительно справедливо оцениваемое открывшими его авторами как важнейший компонент звуковой коммуникации любого вида, то есть, иными словами, звуковой коммуникации в животном мире в целом.

В человеческом обществе язык обеспечивает выражение и передачу всей информации, накопленной человечеством, именно язык как целое, а не речь отдельных индивидуумов призван выполнять эту функцию, без реализации которой никакое общественное развитие не было бы возможно. Та совокупность звуковых актов в любом сообществе, так сказать, коллективная вокализация, которую Л. А. Фирсов и В. Ю. Плотников называют надорганизменной системой и которую выше мы метафорически назвали звуковым хором, несет ту же функцию, но на более низком уровне развития, ограниченном психическими возможностями соответствующих групп животных. В одной из предшествующих работ автор этих страниц обсуждал понятие информационного поля применительно к жизни человеческих коллективов. Для каждого из них характерен свой цезарус, складывающийся из традиционного опыта многих поколений предков людей, входящих именно в этот коллектив, каждое последующее поколение вкладывает что-то новое в этот цезарус и в то же время как-то преобразует его. Эти цезарусы складывались на протяжении исторического пути человечества и продолжают складываться и в настоящее время, образуя то, что можно назвать информационным полем всего человечества. Хранителем этого информационного поля является коллективный мозг — понятие, также уже введенное и обсуждавшееся автором.

==189

Когда мы только что писали о языке как инструменте выражения информации, накопленной человечеством, мы и имели в виду информационное поле. Но какой-то минимум информации на качественно ином уровне имеет и любое сообщество животных, и та часть звуковой вокализации, о которой говорилось выше как о надорганизменной системе, и обслуживает циркуляцию этой информации. Понятие информации разбиралось во 2-й главе, оно есть одно из самых фундаментальных понятий современной науки. Само явление не принадлежит благодаря своей общности только косной, или живой, материи. Информационное поле, выражающее локальное своеобразие информации, также, надо думать, не принадлежит только миру социальных явлений, принадлежит, во всяком случае, и биологии. Надорганизменная система, следовательно, хранит и выражает популяционное и видовое информационное поле, обеспечивает его динамику. Но в связи с упомянутой выше малоудачностью самого термина «надорганизменная система», а также ее функциональным назначением, как оно понимается на этих страницах, целесообразнее назвать ее вокально-информативной системой. Как уже говорилось, она соотносится с лингвистическим понятием языка, тогда как индивидуальная коммуникативная вокализация животных может быть сравнима с речью. Итак, вокально-информативная система — реально существующее явление, играющее чрезвычайно существенную роль в коммуникации животных и, несомненно, внесшее свой вклад в формирование человеческого языка.

Далее, о чем следует сказать,— гипотеза первичного и вторичного языка, предложенная Н. Ф. Суворовым и Л. А. Фирсовым в 1975 г. и развиваемая все в той же уже цитированной книге Л. А. Фирсова и В. Ю. Плотникова. Субъективно толчком к формированию этой гипотезы послужило, видимо, то обстоятельство, что авторы, открыв и обсудив такое сложное явление в вокализации животных, как вокально-информативная система, не могли не пойти и дальше по пути -расширения содержания и функциональной сферы такого общего понятия, как язык. Под первичным языком подразумевается любая врожденная реакция, так или иначе несущая в себе какую-то информацию об эмоциональном состоянии и поведенческих установках особи, значимую для другой особи,— поза, жесты, другие выразительные движения и звуки. Вторичный язык — это язык в общепринятом смысле слова. В числе прочей аргументации фигурируют начатые Ч. Дарвином наблюдения над сходством внешнего выражения эмоциональных состояний у разных видов животных и описанные в его книге «Выражение эмоций у человека и животных», выпущенной в 1872 г. Однако если наблюдения над сходством выражения эмоций у человека и обезьян, особенно шимпанзе, получили дальнейшее подтверждение и обогатились новыми фактами, в чем особенно велика роль труда Н. Н. Ладыгиной-Коте «Дитя шимпанзе и дитя

К оглавлению

==190

человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях» (1935), то, наоборот, для многих других групп животных были открыты и специфические реакции. Связь мимического движения, соответствующего по внешнему выражению человеческой улыбке и смеху, у льва и лошади с половым поведением иллюстрирует эту мысль. Можно привести немало примеров отсутствия выразительных движений, свойственных определенным видам, у других видов. Все это заставляет критически отнестись к возможности сравнивать врожденные поведенческие стереотипы выражения и человеческий язык как средство коммуникации, приобретенное в процессе научения в ходе онтогенеза и являющееся материализацией социального опыта. Таким образом, оба явления нельзя рассматривать как два последовательных этапа в единой коммуникативной системе, свойственной всему живому.

Но дело не только в этом. Человеческий язык, в большей или меньшей степени соответствующий вторичному языку в рамках разбираемой гипотезы, представляет собой не просто коммуникативный инструмент, но и инструмент, характеризующийся очень высокой степенью сложности и упорядоченности, обладающий огромной прочностью, отличающийся богатейшей социальной полифункциональностью. Фонетический строй, грамматические и синтаксические категории, лексическая безграничность — всего этого нет ни в какой врожденной системе коммуникации, какой бы сложной она ни казалась на первый взгляд и как бы ни была она организована по существу. Все это делает человеческий язык уникально· неповторимым явлением среди всех других систем коммуникации, выделяет из них как. качественно особое явление, а значит, и опять не дает возможности рассматривать его как вторичный язык — этап, пусть высший, в какой-то надъязыковой коммуникативной системе. Кстати сказать, если последовательно идти за авторами разбираемой гипотезы, то нужно признать наличие вторичного языка и у человекообразных обезьян. Если первичный язык — наследственно обусловленная система коммуникации — целиком относится к допонятийному уровню, то вторичный начинается с довербальных понятий (обозначение предметов при отсутствии обозначения действий, фиксируются предметы внешнего мира, но пока не фиксируются связи между ними), а их наличие постулируется у человекообразных обезьян. Человеческий язык и коммуникативная вокализация человекообразных обезьян рассматриваются как две стадии развития вторичного языка, то есть между ними вообще уничтожается фундаментальное качественное различие, что в свете и нашего повседневного опыта, и всего сказанного выше о богатстве и сложности человеческого языка в качестве коммуникативной системы выглядит упрощенным и теоретически малооправданным. Поэтому гипотезу первичного языка у животных трудно принять. По отношению к ним скорее

==191

нужно говорить о коммуникативной моторике и вокализации, принципиально противопоставляя их человеческому языку.

Теперь, когда охарактеризованы общие особенности коммуникативной вокализации у животных, закономерно остановиться на отличительных особенностях вокализации у человекообразных обезьян, морфологически наиболее близких к человеку. Из человекообразных наиболее близки к человеку шимпанзе и гориллы, но гориллы довольно молчаливые животные, и их вокализация относительно монотонна. Поэтому, когда говорят о вокализации у человекообразных, чаще всего имеют в виду шимпанзе, тем более что вокализация у шимпанзе изучена лучше всего как при наблюдении за своеобразным поведением животного в природной обстановке и в неволе, так и в лабораторном эксперименте. При фиксировании вокализации в настоящее время применяется не только простое описание, но и магнитофонные и осциллографические записи, что позволяет осуществлять достаточно точную фактическую фиксацию, а следовательно, и добиться достаточной объективности в восприятии и научном описании звуков, издаваемых человекообразными обезьянами. Это описание осуществлено в ряде работ, как посвященных специально вокализации человекообразных обезьян, так и общего характера, трактующих вопросы их поведения и экологии. Мы не будем приводить эти работы, так как содержащиеся в них описания вокализации человекообразных перешли в более популярные сочинения, неоднократно приводились в лингвистической литературе и в общем достаточно известны. Нужно подчеркнуть, что сравнение вокализации низших обезьян, например гамадрила, с высшими обезьянами, например шимпанзе, как будто обнаруживает прогресс вокализации, то есть большее разнообразие звуковых сигналов, но такой вывод, весьма правдоподобный по существу, в силу ограниченности находящихся в нашем распоряжении данных не может пока еще быть подтвержден точными количественными характеристиками.

Все издаваемые обезьянами звуки принято делить на две группы: эмоционально окрашенные аффективные крики и относительно тихие звуки, воспроизведение которых голосовым аппаратом обезьян не сопровождается видимым возбуждением. Эти эмоционально нейтральные звуки получили наименование жизненных шумов, как назвала их Η. Η. Ладыгина-Коте в 1935 г., или органических шумов, как назвала их Н. А. Тих в 1970 г Нужно сразу же подчеркнуть, что деление по степени громкости и эмоционального напряжения достаточно условно, особенно когда это касается животных: и то, и другое зависит от положения особи в иерархической лестнице, ситуации, состояния и т. д. Весьма вероятно, что жизненные, или органические, шумы так же, или почти так же, информативны, как и аффектированные звуки, но их информативность просто пока недостаточно выявлена. Такое подразделение не имело бы для нашей темы существенного значения, если

==192

бы оно не было экстраполировано на проблему происхождения языка и на его основе не была построена В. В. Бунаком гипотеза происхождения человеческого языка именно из жизненных, или органических, шумов, аргументированная им в двух крупных работах, опубликованных в 1951 и 1966 гг. Автор этой гипотезы считал, что жизненные шумы из-за того, что они не связаны с эмоциональным состоянием животного, более, чем аффектированные звуки, пригодны для установления связи с какими-то информативными блоками и, следовательно, более изменчивы и выразительны как инструмент коммуникации. Но точка зрения эта остается одинокой в потоке литературы, рассматривающей происхождение языка как с зоопсихологической, так и с лингвистической точек зрения. А. А. Леонтьев в книге «Возникновение и первоначальное развитие языка» в 1963 г. справедливо указывал, что большой запас фиксированной информации связан именно с аффектированными звуками. Не могли они поэтому не занимать большого места в коммуникативной вокализации австралопитеков при всех их коллективных действиях, не могли, следовательно, и не явиться основой, на которой вырастает человеческий язык! Комментируя этот вывод, можно отметить, что, учитывая сказанное выше об условности выделения категории аффектированных криков и жизненных, или органических, шумов, а также вероятной информативности последних, жизненные, или органические, шумы также могли частично составить какую-то часть той основы, на которой сформировался человеческий язык, но основную часть в этой основе составляли все же аффектированные звуки, уже нагруженные жизненно важной информацией.

Как уже отмечалось, шимпанзе — наиболее вокализованный вид из человекообразных обезьян, да и морфологически он ближе всего к человеку Каждый бывал в зоопарке и видел шимпанзе — невольно охватывает странное чувство, когда долго наблюдаешь их; кажется, что они заговорят, и упадет та преграда молчания, которая отделяет их от человека. Но представления об их подлинной вокализации, несмотря на многочисленные и давно ведущиеся исследования (книги Р. Йеркса и Б. Лирнда, И. Швидетцкого, Η. Η Ладыгиной-Коте, Э. Леннеберга, Г. Хоппа, Ф. Либермана, Л. А. фирсова и В. Ю. Плотникова), пока далеки от желаемой полноты. Поэтому число издаваемых шимпанзе сигналов колеблется в разных оценках от 75 (Р. Йеркс) до 25—30 (подавляющая масса остальных исследователей). Но представляют ли собой эти сигналы независимые фонетические образования или сочетания самостоятельных звуков — еще предстоит исследовать. Ряд авторов объединяет эти звуки в несколько групп, опираясь на этот раз уже не на фонетическую картину, а на смысловое содержание, но группы эти не совпадают в разных классификациях, что еще усложняет картину. В общем, ясно одно — вопреки высказанному во многих работах общего содержания мнению о богатстве

==193

вокализации у шимпанзе конкретные исследования говорят о противном: достаточно напомнить, что у павианов-гамадрилов, по подсчетам Н. А. Тих, приведенным в ее книге «Предыстория общества», опубликованной в 1970 г., существует 26 самостоятельных звуков, то есть практически столько же, сколько и у шимпанзе. Попытки выразить их с помощью русской транскрипции малоудачны — такие сочетания букв, как гахх, хох, го, ий, дают лишь самое приблизительное представление о звуках шимпанзе. Не лучше и наиболее распространенная английская транскрипция. Но и такая не очень выразительная форма передачи свидетельствует об относительно бедной звуковой гамме. Положение Л. А. Фирсова и В. Ю. Плотникова, к книге которых мы неоднократно обращались, о том, что коммуникативная вокализация шимпанзе представляет собой не основу для формирования речевой деятельности человека, а систему, развившуюся параллельно ей (положение это включает и других антропоидов), представляется вполне справедливым. Но данные об антропоидах, в частности шимпанзе, дают нам основание для предположения о том, что человеческая речь даже в ее самых простых и примитивных формах и человеческий язык возникли и развились как принципиально новые явления, несводимые даже ретроспективно к бедной звуками и смыслом коммуникативной вокализации животных, в том числе и человекообразных обезьян.

Границы использования сравнительно-морфологических данных в реконструкции начального этапа возникновения речи

Какова общая генеральная линия в подходе к последовательности рассмотрения и оценке анатомических структур, ответственных за речевую функцию и в то же время принимающих участие в том, без чего она теряет смысл,— в речевом потоке, то есть не только в воспроизведении, но и в восприятии речи? Взаимодействие мозговых процессов и работы периферических центров речи, а также слухового анализатора в речевом потоке очень сложно и почти мгновенно, поэтому расчлененное рассмотрение их функций ведет к схематизации процесса. Но подобная схематизация неизбежна при любом исследовании, целью которого является реконструкция деятельности сложной в функциональном отношении системы, а в интересующем нас случае речь идет о взаимодействии нескольких таких систем. Исходя из того, что в нервных клетках мозга происходят физиологические и биохимические процессы, выражающиеся на макропсихологическом уровне в образовании понятий, периферические органы речи ответственны за звуковое выражение этих понятий, а органы слуха обеспечивают восприятие вокализации в речевом потоке, целесообразно начать дальнейшее изложение с обзора фундаментальных структур мозга и их изменений в процессе антропогенеза.

==194

Выше приводились данные об объеме мозга отдельных ископаемых форм при рассмотрении их систематического положения. Объем мозга — очень грубая, но одновременно и существенная характеристика развития мозга у живых существ, эффективно показывающая запасы мозгового вещества и обусловленную ими высоту нервной организации, разумеется, если рассматривать эти запасы в соотношении с массой соответствующего организма. Последнее должно быть подчеркнуто особо — мозг слона, естественно, больше человеческого, то же можно сказать про многие другие виды животных; о развитии мозга у них следует судить, лишь выражая объем мозга через массу тела. Но по отношению к ископаемым гоминидам в этом нет необходимости — все они с малыми вариациями имели размеры одного порядка, и поэтому само прямое сопоставление цифр объема мозга у представителей разных хронологических и таксономических групп гоминид уже отражает эволюционную динамику мозга, о которой говорилось в 3-й главе и которая выражалась в увеличении объема мозга и усложнении его структуры. Мы уже говорили, что Ф. Тобайяс для разных родов и видов австралопитеков приводит цифры, не превышающие 600 куб. см. Средняя для рода питекантропов, включая не только солоских и китайских питекантропов, но и все новые формы, равна для мужских особей — 917,9 куб. см (14 особей), для женских — 916,3 куб. см (8 особей). Близость этих цифр друг к другу ни в коей мере не свидетельствует об отсутствии полового диморфизма (то есть морфологического различия между мужскими и женскими особями) в роде питекантропов — скорее он был развит немного даже сильнее, чем у более поздних гоминид, как об этом говорит сравнение данных по развитию полового диморфизма у человекообразных обезьян и современного человека. Скорее всего, это сходство цифр — результат большой условности в отнесении отдельных ископаемых находок к тому или иному полу и случайности вариаций, опирающихся на малое число наблюдений.

Но нас в этих цифрах интересует не это, а в первую очередь их абсолютная величина в ряду данных о других формах ископаемых гоминид. Если принять условно среднюю величину для австралопитеков 600 куб. см (мужские особи) и 550 куб. см (женские особи), то мы получим линию отсчета, по сравнению с которой можем оценить увеличение объема мозга на протяжении эволюции гоминид. Для рода питекантропов мы имеем увеличение объема мозга на 56% для мужчин и на 67% для женщин. Для неандертальского вида это увеличение составляет уже 144% для мужчин и 131% у женщин (средние величины, приведенные в 3-й главе, равны, как мы помним, соответственно 1463,2 куб. см и 1270,1 куб. см). У современного человека оно еще больше —164% у мужчин и 168% у женщин (средние, приведенные там же, равны 1581,1 куб. см и 1476,6 куб. см). Колебания в эволюционном увели-

==195

Усложнение структуры мозга при переходе от архантропов к палеоантропам Затемненные участки — зоны разрастания областей высших корковых функций

Эндокран синантропа (череп II)

Эндокран

тешик-ташского

палеоантропа

==196

чении мозга у мужских и женских особей не означает ничего больше, как только случайные вариации в соответствующих цифрах, как об этом уже было упомянуто по отношению к среднему объему мозга в роде питекантропов. Но приведенные простые расчеты ярко демонстрируют два обстоятельства, они количественно подтверждают формирование третьего члена разобранной выше гоминидной триады именно на неандертальском этапе и справедливость выделения по этому признаку рода Homo, a также увеличение объема мозга в два с половиной раза на протяжении эволюции гоминид. Такое увеличение объема мозга — самое красноречивое свидетельство исключительно бурного эволюционного развития этого органа параллельно шквалу информации, со всех сторон наступавшей на первобытного человека вместе с расширением сферы труда, усложнением социальных связей и интенсивно идущим познанием окружающей среды. Какое все это имеет отношение к происхождению и ранним этапам истории языка? Не только мозговые структуры, но и сам объем мозга с его чудовищно увеличивавшимся числом нейронов в коре является каким-то индикатором не только уровня психического развития древних гоминид, но и их языковой коммуникации Объем мозга австралопитеков не отличается качественно от объема мозга крупных человекообразных обезьян, но у питекантропов и затем неандертальцев произошло качественное нарастание массы мозга — в первом случае в полтора, во втором случае в два с половиной раза Исходя из этого, можно сделать вывод, что именно с этими двумя событиями — формированием рода питекантропов и формированием неандертальского вида связаны какие-то этапные новообразования в структуре речевой функции, в языковой стихии.

Что же все-таки более или менее объективно в реконструкции эволюционной динамики мозга ископаемых людей, как она восстанавливается с помощью данных о вариациях поверхности эндокранов — слепков внутренней полости черепной коробки и рассматриваемых как слепки мозга? Пожалуй, три момента могут быть отмечены с известной определенностью. В первую очередь бросается в глаза разрастание мозга в высоту, что связано с разрастанием коры головного мозга, в которой сосредоточены высшие функции психической деятельности человека. Далее можно отметить разрастание лобной области в связи с ростом лобных долей мозга в высоту и некоторую редукцию размеров теменной области, что нельзя не рассматривать как переориентацию функциональных систем мозга в ходе антропогенеза, некоторое сужение примитивно-двигательной сферы, сферы механических движений, и расширение ассоциативных функций мозга Наконец, на черепах яванских и китайских питекантропов на границе височной, теменной и затылочной областей наблюдается отчетливо выраженная выпуклость, которой не видно на эндокранах австралопитеков. Отмеченная разными авторами, эта выпуклость получила различное истолко-

==197

вание, начиная от рассмотрения ее в качестве нейтрального в функциональном отношении образования, что с теоретической точки зрения маловероятно, до трактовки ее в качестве результата разрастания тех областей коры, которые связаны с сознательным поддержанием равновесия в сложных моторных актах, связанных с использованием руки в изготовлении орудий и вообще в трудовых операциях. Последнее объяснение также не кажется вполне исчерпывающим, так как при этом следовало бы ожидать аналогичной выпуклости в том же месте и на черепах австралопитеков. Я. Я. Рогинский, пытаясь выявить причины появления рассматриваемой морфологической структуры, прибегает к данным клинических наблюдений, согласно которым повреждение этого района коры вызывает нарушения речи, в частности сенсорную афазию, выражающуюся прежде всего в затруднении восприятия чужой речи, и амнестическую афазию, выражающуюся в выпадении слов у говорящего. Ему кажется вероятным, что в свете клинических наблюдений можно говорить в связи с разрастанием этого участка на эндокранах питекантропов о зачатках у них членораздельной речи. Вспомним наше предположение о том, что два этапа резкого увеличения объема мозга связаны с какими-то фундаментальными событиями в развитии речи — первый из этих этапов совпадает, следовательно, и с макроструктурными преобразованиями эндокранов ископаемых гоминид, что позволяет в общей форме поддержать предположение Я. Я. Рогинского.

Переходя к периферическим органам речи — языку, мягкому нёбу, гортани с ее хрящевым, мышечным и связочным аппаратом, подъязычной кости и нижней челюсти, видим существенную разницу между ними в возможностях оценки их эволюционной динамики: подъязычная кость у ископаемых гоминид не сохранилась, тем более мы не имеем никаких палеоантропологических свидетельств о хронологических изменениях мягких тканей, образующих гортани. Для понимания эволюции нижней челюсти такие данные есть. В первом случае перед нами лишь первые и последние звенья эволюционного ряда — сравнительно-анатомические данные о строении гортани у антропоидов и современного человека, во втором случае мы располагаем палеоантропологическим материалом, относящимся и к промежуточным этапам. При сравнении строения и положения гортани у человекообразных обезьян и современного человека важнейшее для нашей темы заключение касается утолщения и округления голосовых связок, а также опущения самой гортани. Первым достигается возможность произнесения достаточно громких звуков, несмотря на редукцию внегортанных резонаторов — голосовых мешков (у многих обезьян, в том числе и человекообразных, они достигают огромных размеров), а также гармоничное сочетание основного тона и обертонов, второе привело к образованию достаточно длинной и упругой, не имеющей никаких существенных изгибов ротовой полости, что обеспечило

==198

произношение тонко дифференцированных звуков за счет управления токами воздуха. Однако на какой стадии антропогенеза были достигнуты эти преимущества, достигнуты они были одновременно, или их образование относится к хронологически разным этапам — остается неясным.

Для обсуждения эволюционной динамики нижней челюсти в нашем распоряжении серия хронологически разновременных палеоантропологических находок, многие из которых отличаются значительным своеобразием. Нет надобности обсуждать здесь это своеобразие, ограничимся лишь самыми общими замечаниями. На протяжении всей истории семейства гоминид происходило уменьшение нижней челюсти, особенно заметное при переходе от австралопитеков к питекантропам и от неандертальцев к современным людям. В. В. Бунак абсолютно прав, когда пишет о том, что грацильная, нетяжелая, челюсть в гораздо большей степени способствует эффективной артикуляции, чем массивная, так как быстрые, почти мгновенные изменения в ее положении при произнесении артикулированных звуков требуют гораздо меньшей механической работы. Этому служит и редукция жевательной мускулатуры, так как менее мощная мускулатура гораздо больше способна к быстрым чередованиям тонуса — напряжению и расслаблению, столь необходимым при артикуляции. Изменение поверхностного рельефа нижней челюсти, косвенно свидетельствующее по местам прикрепления мышц об их силе и массивности, также падает в основном на два указанных хронологических рубежа — переход от австралопитеков к питекантропам и переход от неандертальского человека к современному. Таким образом, два рубежа и в эволюционной динамике нижней челюсти находят реальное подтверждение, как они нашли его в эволюционной динамике мозга, что дополнительно подчеркивает их особую роль в развитии речевой функции. Следует добавить, что и образование вполне оформленного подбородочного выступа, для объяснения чего предложено много различных гипотез, но что, по общему и вполне справедливому мнению, имеет существенное значение в процессе речи, падает на эпоху формирования современного человека. Массивная базальная пластина, соединяющая обе половины нижней челюсти у обезьян, сменяется более легким подбородочным выступом, что опять облегчает тонкую и быструю моторику в процессе речи. Но выделяемые в развитии нижней челюсти хронологические рубежи не полностью совпадают с хронологическими рубежами в развитии мозга: полностью совпадает лишь первый рубеж, видимо особо значимый в речеобразовании, основное нарастание массы мозга, как мы помним, произошло при переходе от питекантропов к неандертальцам, тогда как в развитии нижней челюсти наибольшие изменения видны при сравнении неандертальца с современным человеком.

Исследование эволюции слухового анализатора — уха — стал-

==199

кивается с той же трудностью, что и изучение временной динамики периферических органов речи, кроме нижней челюсти,— отсутствием палеоантропологических «документов». Рассмотренное выше разрастание в пограничной зоне между височной, теменной и затылочной областями коры, возможно, как-то связано и с дифференциацией слуховой функции, которая непременно должна была сопровождать речеобразование. Это, пожалуй, пока все, что можно сказать о развитии слухового анализатора в связи с формированием языка (ясно только, что он должен был совершенствоваться параллельно совершенствованию языковой функции), и следует перейти к общему итогу, вытекающему из очень краткого и по необходимости очень обобщенного рассмотрения морфологических данных об эволюции мозга и периферических центров речи. Австралопитеки, приобретя прямохождение и этим резко выделившись из животного мира, сохранили животные признаки в строении других морфологических структур головы и тела и поэтому не отличались принципиально от человекообразных обезьян ни в объеме мозга, ни в строении нижней челюсти — поэтому мы и воспользовались выше — при выделении семейства гоминид — именно прямохождением, как решающим отличием всех гоминид от других животных. Значительный качественный прирост массы мозга, уменьшение массы нижней челюсти и мускулатуры, управляющей ее движениями, совпадают с формированием человеческой руки и огромным усложнением трудовой деятельности на рубеже олдувайской и шелльской эпох, при переходе от австралопитеков к питекантропам. Нельзя не предполагать, что это дало громадный толчок формированию речевой функции, хотя сами по себе палеоантропологические данные не дают основы для ответа на вопрос, в чем же конкретно выразились эти существенные изменения в речеобразовании. Следующий этап нарастания массы мозга, количественно еще более выразительный, чем первый, связан с появлением неандертальского человека и мустьерской культуры. Он как будто не сопровождался другими очень существенными морфологическими изменениями и, возможно, обязан своим происхождением, при сохранении прежних типов языковых структур, исключительному расширению информации, синхронному с мустьерской эпохой и разобранному выше на примерах усложнения трудовой деятельности, бытовой и идеологической сфер. А при переходе от неандертальца к современному человеку осуществляется дальнейшая грацилизация нижней челюсти и ее передней, подбородочной части, сопровождающаяся, кстати сказать, при сохранении прежнего объема мозга дальнейшим изменением конфигурации лобных долей мозга, их разрастанием в высоту, а в них сосредоточены многие ассоциативные функции мышления,— все это, наверное, должно быть истолковано как морфологическое свидетельство полного, или почти полного, оформления современных форм речевой деятельности. Таковы основные выводы

К оглавлению

==200

из сранительно-морфологических наблюдений над эволюцией органов речеобразования, выявляющие время их интенсивных изменений. Эти периоды, как уже отмечалось, не проблема анализа палеоантропологических материалов, а проблема ретроспективной экстраполяции результатов самого лингвистического анализа.

О границах сферы использования жестов

В этом разделе можно было бы перейти к такой реконструктивной экстраполяции, но остается проблема, занявшая большое место во всех исследованиях, посвященных начальным этапам развития речи, действительно неразрывная с проблемой происхождения речи и языка, только упомянутая, но не рассмотренная нами. Речь идет о проблеме жестовой коммуникации, областях ее использования, ее семантической нагрузки, возможности рассматривать ее в качестве особой формы речи. Для советской науки весь этот круг вопросов особенно животрепещущ и актуален, так как среди советских языковедов, археологов, антропологов и историков первобытного общества долгие годы господствовала развиваемая Н. Я. Марром гипотеза, согласно которой кинетическая речь образовывала особый, начальный этап в развитии речи, всеобщий для человечества. Гипотеза эта господствовала в научной литературе, против нее высказывались лишь немногие, пропагандировалась в популярных книжках, пока известное выступление И. В. Сталина не сорвало с нее покров неуязвимости. И дело было не только в высоком административном авторитете Н. Я. Марра — академика, директора Академии истории материальной культуры, в которой сосредоточивались археологические, этнологические, многие языковедческие и востоковедческие исследования, не только в его характере — сильном и властном, не терпевшем инакомыслящих, полемически заостренном против всех попыток противоречия, но и в самом обаянии марровской гипотезы, которое во многом предопределило ее популярность и распространение, безоговорочную веру в нее в широких кругах даже трезво мыслящих научных работников.

Прежде всего колоритен был сам автор гипотезы — знаток многих экзотических языков, автор бесчисленных работ по языку, литературе, фольклору, этнологии, истории народов Южной Европы, Кавказа и Передней Азии, выдающийся специалист по этногенезу Евразии, создатель ярких и красивых гипотез, не останавливавшийся перед увлекательными фантазиями, умевший спорить, доказывать и убеждать и очень любивший побеждать в споре. Его мысль всегда пытливо устремлялась к истокам явлений, и гипотеза кинетической речи являлась выражением этого устремления, одним из частных моментов его общей теории происхождения речи, изложенной во многих сочинениях. Н. Я. Марр не детализировал эту часть своей концепции, да и вообще он многое

==201

оставлял лишь вчерне намеченным в своей работе. Он не пытался восстановить и структуру постулированной им дозвуковой кинетической коммуникации, но к доказательству самого факта привлек, как он это делал всегда, самые разнообразные косвенные факты, опираясь на глобальный подход к любому языковому и культурному явлению и черпая эти факты из своей необъятной эрудиции,— здесь и тайные языки многих первобытных племен, и речь глухонемых, и жестовая сигнализация во многих искусственных языках, и многое другое. Нет нужды разбирать все эти аргументы — они не выдержали проверки временем, да и не могли ее выдержать, опираясь на вторичные, по существу, явления. Легко понять, что все перечисленные способы коммуникации имеют узкий функциональный диапазон, а главное, возникли вторично, как ответвления на пути развития современных языковых норм, и поэтому их неправомерно экстраполировать на исходное языковое состояние. Любопытно, что в большом сборнике научных работ «Академия наук СССР академику Н. Я. Марру», приуроченном к 45-летию научной деятельности Н. Я. Марра и содержащем статьи, развивающие самые разнообразные стороны его научного наследства, нет ни одной работы, предметом которой было бы конкретное исследование кинетической речи. Да и среди многочисленных сочинений его учеников — а их было очень много — есть лишь несколько работ о кинетической речи самого общего и неконкретного содержания. Дозвуковая стадия в развитии речи с жестовой коммуникацией была на протяжении двух десятков лет чем-то вроде иконы, которой поклонялись, не вдумываясь особенно в то, что на ней изображено.

Повторяю, выступление И. В. Сталина заставило трезво взглянуть на многие идеи Н. Я. Марра и отказаться от них. Но проблема, сформулированная в первых строках этого раздела, остается — каждый из нас из повседневного общения с любыми животными знает, что у них есть коммуникация с помощью поз и жестов, сейчас она подвергнута научному изучению, многое передается от человека к человеку также с помощью жестов и мимики, особенно при отсутствии общего языка, такие внеязыковые средства общения у человека также изучались и оказались очень разнообразными. Какова роль всех этих явлений в формировании речи и языка и какими рамками эта роль ограничена? Вся многообразная сфера сведений о двигательной коммуникации, имеющихся в нашем распоряжении к настоящему времени, уводит нас в глубокую историю мира, на самые нижние ее ступени. Относящиеся сюда факты и сейчас не собраны полностью, многое остается без серьезного научного наблюдения, не говоря уже об исследовании, но отдельные фундаментальные случаи двигательной (под ней целесообразно понимать всю совокупность выразительных движений у животных — такое обозначение ближе к действительности, чем термин «жестовая», когда речь идет о животных) коммуникации изучены

==202

достаточно глубоко и дают представление как о характере коммуникативной двигательной активности, так и о смысле передаваемых с ее помощью сообщений.

Особое место занимают блестящие широко известные наблюдения и опыты К. Фриша над поведением пчел при передаче ими информативных сообщений. Первая из книг К. Фриша — «Из жизни пчел» вышла в 1927 г., выдержала с тех пор девять изданий и переведена почти на все европейские языки, вторая его книга «Пчелы, их зрение, обоняние, вкус и язык», вышедшая в 1950 г., более специальна, но тоже переведена на многие языки, обе давно стали классическими. Не столько экспериментатор, сколько исключительно тонкий и внимательный наблюдатель, К. Фриш вскрыл целый мир, неизвестный до этого исследователям насекомых и отражающий коммуникативную сферу жизни пчел. Подробно и тщательно были описаны танцы пчел после возвращения их в улей, сигнализирующие товаркам о расстоянии до взятки и направлении на нее. Характер танца — его рисунок и скорость — меняется в зависимости от направления на корм и расстояния до него. Таким образом, исключительное значение наблюдений К. Фриша состоит в том, что им описана подлинная система двигательной коммуникации у животных, очень богатая позами, хотя она и относится к таким низко организованным в отношении нервной системы животным, какими являются насекомые. У многих других значительно более развитых животных нет столь совершенных систем двигательной коммуникации, как у пчел, но у всех есть те или иные выразительные движения, несущие какую-то информацию. В целом, по-видимому, передаваемая с их помощью информация менее значительна, чем та, которая передается с помощью коммуникативной вокализации, хотя у отдельных видов двигательная коммуникация занимает в передаче сигналов первенствующее, а то и единственное место. Резюмируя, в общем можно сказать, что двигательная коммуникация, так же как и коммуникативная вокализация, проходит через историю всего животного мира и составляет существенный компонент поведенческой активности.

В каком отношении находится двигательная коммуникация к коммуникативной вокализации, к человеческой речи и человеческому языку? Образует она, скажем, какую-то систему, подобную вокально-информативной? Для окончательного ответа на подобные вопросы требуется такое же полное знание двигательных средств коммуникации, как и для пчел, на всех уровнях развития животного мира, знание, которым мы сейчас не располагаем. Но с теоретической точки зрения отрицательный ответ на последний вопрос кажется весьма вероятным. В самом деле, какую систему может образовать двигательная коммуникация, если она аморфна и неотчетлива, сигнализирует обо всем лишь в очень общей форме, не допускает никаких вариаций, так как в этом случае нарушается адекватное двигательному сигналу восприятие, то есть понимание? Для

==203

обсуждения этой темы важное значение, с моей точки зрения, имеет тот анализ наблюдений К. Фриша, который произвел известный итальянский лингвист Э. Бенвенист в книге «Общая лингвистика» (глава — «Коммуникация в мире животных и человеческий язык»). Этот анализ был нужен ему в рамках изложения общей теории лингвистики для проведения демаркационной линии между коммуникацией у животных и подлинно человеческим языком. Двигательная коммуникация осуществляется только в условиях зрительного восприятия, то есть днем; настоящего языка без голоса не бывает, двигательный сигнал исключает нестереотипный ответ, то есть отсутствует диалог; воспринятый сигнал не может быть передан дальше с помощью каких-то действий, воспроизводящих первоначальное сообщение; информативность двигательного сигнала чрезвычайно мала в противовес практически безграничным возможностям человеческого языка; двигательный сигнал аморфен, он передает что-то в общем и его нельзя расчленить — вот те характерные признаки, которые перечислил Э. Бенвенист, демонстрируя чрезвычайную узость того информационного канала, который реализуется с помощью двигательной коммуникации. Поэтому он и называет ее сигнальным кодом (с. 102), подчеркивая фундаментальное качественное отличие его от человеческого языка. Повторяю, неотчетливость и аморфность, безусловно-рефлекторный автоматизм, малая информативность позволяют отвергнуть идею о вхождении двигательной коммуникации в вокально-информативную систему, хотя бы частично, и, наоборот, дают основание для рассмотрения ее в качестве сопутствующего явления, созданного и сохраняемого эволюцией для специальных целей и преимущественно в отдельных группах животного царства.

В естественных условиях наблюдение над обезьянами-, в том числе и высшими, не выявило у них сколько-нибудь активной и имеющей самостоятельное значение двигательной коммуникации или даже сигнализации, за исключением обычных жестов угрозы, позы подчинения и т. д. Старые попытки научить макаку-резуса и шимпанзе использовать разные положения ладоней и пальцев в качестве знаков, выражающих требование определенного вида пищи ', нашли продолжение в ряде современных и гораздо более широко известных опытов американских исследователей А. и Б. Гарднеров с шимпанзе Уашу и Д. и А. Премаков с шимпанзе Сарой и в целом, можно сказать, закончились успехом: обезьяна легко научается правильно использовать предложенный ей экспериментатором язык кинетических знаков, хотя на ее обучение и уходит

' См.: Уланова Л. И. Формирование у обезьян условных знаков, выражающих потребность в пище.— В кн.: Протопопов В. П. Исследование высшей нервной деятельности в естественном эксперименте. Киев, 1950; Поляк Л. Я. Влияние внутренних органических состояний на дифференцированные двигательные условные рефлексы, образованные у шимпанзе на разные виды пищи.— Вопросы физиологии. Киев, 1953, вып. 4.

==204

довольно длительное время. Но все эти опыты, интересные и важные сами по себе для оценки уровня развития потенциальных способностей низших и высших обезьян, строго говоря, далеки от нашей темы, так как они демонстрируют нам эти способности в условиях очень далекого от природы искусственного эксперимента. Кинетическая сигнализация у обезьян в естественных условиях, как уже говорилось, выражена слабо и представляет собой, подобно аналогичной сигнализации у многих других видов, явление, лишь сопутствующее вокально-информативной системе.

Еще Ч. Дарвин в упоминавшейся выше книге 1872 г. «Выражение эмоций у человека и животных» привел убедительную аргументацию в пользу сходства, иногда разительного, в кинетическом выражении эмоциональных состояний у многих животных, включая и человека. Особенно разительно это сходство между человеком и шимпанзе, что было продемонстрировано Η. Η. Ладыгиной-Коте в специальном альбоме, содержащем большую серию фотопортретов ребенка и детеныша шимпанзе в одинаковых и сходных состояниях - радости, плача, задумчивости и т. д. Но, сверх того, любая жестовая и мимическая коммуникация в человеческих коллективах, в том числе и стоящих на низших ступенях общественного развития, коммуникация иногда очень детальная и тонко разработанная, имеет резко выраженный индивидуально-групповой характер, обязанный своим проявлением существующим в данном общественном коллективе традициям и, очевидно, многим другим неясным в настоящее время факторам. Многочисленные примеры такой резкой в различных обществах жестовой и позовой коммуникации приведены в книге Ю. С. Степанова «Семиотика» (1971), там же указана и основная библиография литературы по сравнительной этнологии, содержащая соответствующую информацию. Любая попытка свести все многообразие форм такой коммуникации к каким-то прототипам, которые были характерны для древнейших и древних гоминид на каких-то этапах их истории, не выглядит перспективной — слишком уж они различны, иногда прямо противоположны по вкладываемому в них смыслу. Эти формы имеют узкое функциональное назначение, в каждом обществе специфичное. Трудно представить себе их происхождение и развитие из одного корня, легко, наоборот, рассматривать их как специальные системы коммуникации, возникшие в особых обстоятельствах и создававшиеся обществом для особых случаев, системы коммуникации, вторичные по отношению к основной коммуникативной системе — языку. Таким образом, происхождение разных форм двигательной — жестовой, нозовой и мимической — коммуникации в обществах современного человека, надо полагать, не единая проблема, она распадается на отдельные проблемы генезиса тех или иных форм такой коммуникации, и все эти проблемы тесно связаны с конкретной историей соответствующих обществ. Что касается двигательных сигналов в

==205

жизни предков человека, то они могли иметь место, как и у животных, возможно, даже в связи с освобождением руки получили какое-то дополнительное развитие в особых ситуациях. Скажем, легко представить себе, что в процессе охоты выслеживание и скрадывание зверя требовали общепонятного набора двигательных сигналов, позволявших соблюдать должную осторожность и полнейшую тишину; не следует забывать, что, подобно человекообразным обезьянам, австралопитеки могли быть только дневными животными и охотились поэтому в дневное время, благоприятное для двигательной сигнализации. Ситуация в целом напоминала то, о чем писал И. И. Ревзин в 1972 г. в журнале «Вопросы философии», как о первоначальных коммуникативных противопоставлениях по принципу здесь "— там, хорошо выражавшихся по его, с моей точки зрения, справедливому предположению с помощью жестов. Когда же охота, особенно загонная, начиналась, звуковая сигнализация становилась не только средством осуществления слаженного поведения всего охотничьего коллектива, но и способом устрашения зверя. Однако подобные особые ситуации не меняли дела по существу — как и у животных, двигательные сигналы занимали место сопутствующего явления по отношению к нарождающейся звуковой речи и складывавшемуся языку.

Онтогенетические аспекты проблемы происхождения языка

Повседневный бытовой опыт убеждает в том, что язык — не сумма безусловно-рефлекторных актов, наследственно предопределенных: нигде и никогда не было такого ребенка, который владел бы с первого дня своего существования не то что всем богатством языка, но хотя бы какими-то начатками речевой функции. Сейчас уже достаточно полно восстановлены основные этапы, через которые проходит индивидуальное сознание, овладевая речевой функцией и языковыми возможностями самовыражения и передачи информации. Начинается все примерно с одного года, когда ребенок начинает произносить первые слова, а последующие два года уходят на то, чтобы научиться объединять эти слова в фразы и овладеть языковыми правилами — законами фразовой композиции в том виде, в каком они передаются ребенку окружающей его общественной средой. В это время ребенок воспринимает, запоминает, верит полностью сложившимся нормам, воспроизводит выученное, но еще не размышляет над законами языка. Не то в три — пять лет — К. И. Чуковский в книге «От двух до пяти» недаром называл детей этого возраста гениальными филологами: овладев начатками и готовыми правилами речи, ребенок начинает экспериментировать, безудержно фантазирует со словами и языковыми конструкциями, чаще всего со словами, безбожно перевирает их, но всегда опираясь на какие-то правила, используя нереализованные и запрещенные в языке пути словотворчества, создает новые слова и

==206

Происхождение и начальным лтап развития языка

выражения, не останавливается перед созданием бессмыслицы, лишь бы она оправдывалась глубинными структурами языка. Ребенок выступает в роли смелого первопроходца новых языковых путей, независимого реформатора языка, заглядывающего в самые его интимные уголки и удивляющего нас, взрослых, открытием неожиданных созвучий и смысловых сопоставлений, которые при своей неожиданности для нас, привыкших на протяжении жизни к языковой рутине, в то же время поразительно логичны, оправданы, полностью отвечают нереализованным языковым нормам. Книга К. И. Чуковского — богатейший сборник детского словотворчества, продолжающегося иногда до шести-семи лет. После этого, овладев нормой и поэкспериментировав с отклонениями от нее, так сказать, овладев и выразительностью языка, ребенок начинает говорить, как взрослые, и дальнейшее языковое развитие выражается уже только в количественном росте — расширении понятийной сферы, сопутствующем ему расширении лексики и т. д., этот количественный рост продолжается всю жизнь.

Все сказанное иллюстрирует ту очевидную мысль, с которой мы начали этот раздел: человек научается языку, язык не врожденное явление, индивидуальная речь также невозможна без общества, без научения, в основе владения речью и языком лежит длительный процесс онтогенетического развития психофизиологических особенностей личности и взаимодействия ее с окружающим ее обществом. Продолжительность детства у современного человека по сравнению с другими живыми существами, о котором любят писать как о необходимом периоде овладения нужной для дальнейшей жизни информацией и который действительно является таковым, изначальна и была, по-видимому, в первую очередь потребна для речевого научения и овладения богатствами языка, причем первое происходит в форме бессознательной, как не фиксируемое сознанием явление овладения фонетическими и грамматическими речевыми нормами за счет пребывания в соответствующей речевой стихии, а второе — и при участии сознания в более позднем возрасте, во втором периоде детства и юношеском возрасте. Все эти положения не только вытекают из теоретического рассмотрения проблемы речеобразования и языкотворчества, но и находят подтверждение в тех экспериментах, которые поставила сама природа и результаты которых разительно демонстрируют роль общества в формировании речевой функции у индивидуума и приуроченность ее к каким-то мозговым структурам, которые формируются и развиваются в раннем детском возрасте и затем как бы застывают и не могут активно функционировать. Эти природные эксперименты — утерянные людьми дети, случайно не погибшие, а воспитанные животными. Рассказы Р. Киплинга о Маугли дают ярчайшее представление о том, о чем идет речь.

Много ли случаев воспитания детей дикими животными научно описаны и какова относящаяся к ним документация? Достоверно

==207

зафиксированные случаи единичны и чаще всего относятся к детям, воспитанным волками ' . С какой тщательностью должна проверяться информация о всех подобных случаях, демонстрирует история Лукаса — «павианьего мальчика», о котором неоднократно сообщалось, что он вырос в стаде павианов и поэтому передвигается преимущественно на четвереньках и плохо говорит. Более подробное исследование показало, что все сообщения о его воспитании в павианьем стаде — досужие вымыслы, а его несовершенная локомоция и речь представляют собой следствие травмы в раннем возрасте, коснувшейся и некоторых отделов мозга 2. К случаям воспитания детей волками следует присоединить отдельные также достоверно описанные случаи воспитания детей, выросших в полном одиночестве, без речевого контакта с другими людьми. Эти последние имеют более или менее нормальную локомоцию, но у них до конца жизни затруднено восприятие чужой речи, а их собственная речь неотчетлива и очень примитивна: возращенные в общество и постоянно находящиеся вместе с себе подобными, они так и не научаются говорить по-настоящему. Но, кроме того, у них в высокой степени сохраняется способность к четвероногой локомоции, к которой они всегда прибегают, когда им нужно передвигаться быстро, к воспроизведению звуков, близко напоминающих волчью вокализацию, наконец, исключительная нечеловеческая острота слуха и обоняния. Для нашей темы особенно важно одно — какой-то рубеж, возникший в раннем возрасте и непреодолимо мешающий полному овладению подлинно человеческой речью и подлинно человеческой суммой сенсорных чувствующих реакций. Общество необходимо для нормального формирования речи индивидуума в онтогенезе, без общества периоды онтогенеза, нацеленные на восприятие языка и овладение речью, оказываются безвозвратно потерянными навсегда, не могут быть восстановлены для индивидуума никакими последующими контактами. Без общества, следовательно, нет речи, нет языка, лишь общество формирует подлинно социальное существо, каким является нормальный индивидуум.

Подводя итог этому разделу, следует подчеркнуть, что периодичность онтогенеза проявляется не только в морфофизиологическом развитии, но и в психофизиологических реакциях, одной из форм которых является речевая функция. Полное овладение речевыми навыками занимает примерно от трех до восьми лет раннего детства, и исключение человека из общества в эти годы полностью закрывает для него возможность стать полноценным человеком. Отдельные случаи овладения речью слепоглухонемыми от рождения 3 , как и целенаправленное достаточно успешное их

' Singh I., Zmgg R. Wolf children and feral man. New York — London, 1942.

2 См.: Нестурх Μ. φ.. Чумак П. А. О так называемых диких детях. Легенда о Лукасе — «павианьем мальчике».— Советская антропология, 1958, № 1.

3 См.: Скороходова О. И. Как я воспринимаю и представляю окружающий мир. М., 1954.

==208

обучение ', не опровергают сказанного; так, они возможны лишь при активном воздействии внешнего мира — общества, по отношению к которому слепоглухонемой, особенно на первых порах овладения речью, выступает в роли достаточно пассивного объекта, самостоятельность, субъективность которого проявляется в лучшем случае лишь в желании преодолеть свою физическую, а в данном случае, следовательно, и психическую неполноценность. Речь, как индивидуальная речевая функция, и язык, как средство общения всех людей, формируются в неразрывном единстве активных взаимодействий общества в целом и всех составляющих его индивидуумов, в конкретных случаях взаимодействии любого самостоятельного коллектива и всех составляющих его членов.

Основные этапы развития речи и языка

Все сказанное до сих пор по необходимости бегло очерчивает огромный круг и многообразие проблем, встающих при анализе возникновения речевой функции. Мы убедились, что есть возможность выделить в коммуникации животных вокально-информативную систему, представляющую собой отдаленную и примитивную аналогию языку и в то же время с семиотической точки зрения составляющую прототип той мощно развитой знаковой системы, какой является язык. Индивидуальная коммуникативная вокализация образует такую же отдаленную прототипическую аналогию речи. И речь, и язык не являются наследственно предопределенными особенностями человеческого поведения. Они есть продукт научения индивидуума обществом, продукт восприятия уже существующих общественных языковых и речевых норм, сначала бессознательного, потом сознательного, в процессе раннего онтогенетического развития. Растягивание ранних стадий онтогенеза, то есть индивидуального развития организма,— не только естественный процесс морфофизиологического характера, обязанный своим генезисом действию таких факторов, как стабилизация нервно-гуморальных реакций, перестройка эндокринных и обменных процессов в ходе становления новой формы живых существ (возможно, какую-то роль могло сыграть и не фиксируемое как будто палеоантропологически2, но вероятное теоретически некоторое увеличение продолжительности жизни на самом раннем этапе антропогенеза при переходе к австралопитекам, автоматически вызывающее и удлинение периода детства), но и фактор обеспечения жизненности речи и языка в обществе через передачу их от поколения к поколению. Каждое поколение вносит в них не-

' См.: Выдающееся достижение советской науки.— Вопросы философии, 1975, № 6.

-ϊ ϊ См., например: Mann A. Paleodemographic aspects of the South African aus{ tralopithecines.— University of Pennsylvania, publications in anthropology. Philadelphia, 1975, № 1.

==209

уловимые для самого себя изменения, которые, суммируясь, выражаются в эволюционной динамике языковых явлений, в том, что многие лингвисты не без оснований называют внутренними языковыми изменениями в отличие от внешних, обусловленных влиянием других языков Наконец, сравнительно-морфологические данные дают хотя бы приблизительную картину хронологических изменений инструментов речи.

Проблем, как видим, много, проблем сложных и разных, рассматриваемых и решаемых не только с разных точек зрения, но и на материале различных научных дисциплин Как откликается на эти проблемы сам лингвистический анализ и какие он может предложить общие принципы, с помощью которых современная речь и современный язык подвели бы нас к своему исходному состоянию? Упоминавшаяся выше гипотеза кинетической речи, как первого этапа развития речи, постулированная Н. Я Марром, не исчерпывает его исследований, относящихся к генезису языка. Именно работы последних лет, выполненные, когда он сам был в преклонном возрасте, заваленный грузом административных дел, торопился, не подвергаясь критике, давал волю своей фантазии, испортили его славу в глазах последующих поколений лингвистов и канонизировали его научный портрет фантазера в теоретических вопросах лингвистики. Концепция Н. Я. Марра сеичас, когда довольно тонко разработана система звуковых переходов в языках разного типа и ясны возможности и границы основанных на них ретроспективных реконструкций (возможности эти хронологически не выходят в лучшем случае за рамки существования человека современного вида), конечно, выглядит очень схематичной. Он пытался свести все звуковое разнообразие существующих языков к четырем исходным элементам — четырем закрытым слогам, которые составляли первые значимые слова и в качестве составных элементов вошли сначала якобы во все языки, на которых говорило первобытное человечество, а затем через них представлены и в современных языках. Н. Я. Марр выискивал эти исходные элементы в разных сочетаниях в шумерском и чувашском языках, языках народов Кавказа и американских индейцев, опирался иногда на малоправдоподобные сопоставления и этимологии, но широтой своей обобщающей мысли создал популярность своим взглядам в глазах современников, и только исследователи более поздних поколений, как уже говорилось, справедливо отказались от них

Как обстоит дело в более близкое к нам время и сейчас, стали ли более конкретными лингвистические разработки, касающиеся самых глубоких истоков звуковой речи и первых этапов ее развития? Параллельно с лингвистической реконструкцией можно упомянуть и работу физиологов, также разрабатывавших эту тематику, в первую очередь учеников и продолжателей дела И. П. Павлова Л. А Орбели, в ряде работ последовательно развивая концепцию учителя о второй сигнальной системе — рефлексах на, употребляя

К оглавлению

==210

терминологию И. П. Павлова, «сигнал сигналов» — слово. предложил различать помимо двух этапов — первой сигнальной системы, свойственной животным, и второй сигнальной системы, характерной для человека, — еще третий промежуточный этап, подразумевая под ним складывание структурных компонентов физиологических реакций, входящих во вторую сигнальную систему, и соотнося ее в широком смысле слова с периодом антропогенеза. Л. А. Фирсов с сотрудниками ι , выдвинув гипотезу первичного и вторичного языков, которая выше была подвергнута критическому разбору, предложил соответствующую этим двум языковым этапам схему развития понятийного аппарата: первичный язык соотносится с допонятийной высшей нервной деятельностью, развитие вторичного языка представлено двумя стадиями — стадией А, или стадией довербальных понятий, и стадией Б, или стадией вербальных понятий.

Если предложение Л. А. Орбели по своей простоте логически самоочевидно, то более детальная классификация Л. А. Фирсова и его коллег представляет собой итог высокого уровня обобщения разнообразных экспериментальных данных, обобщения такого уровня, когда оно уже отрывается от положенных в его основу фактов и становится самостоятельной теоретической конструкцией, которую и обсуждать следует с теоретической точки зрения. Допонятийная стадия, очевидно, не имеет отношения к происхождению речи и, следовательно, неинтересна для нашей темы. Что касается понятийного уровня со стадиями довербальных понятий и вербальных понятий, то по отношению к ним сразу же встает вопрос — есть ли довербальные понятия и если есть, то в какой форме можно их себе представить? Ведь понятие — это не только образ внешнего мира, но и такой образ, который может быть адекватно воспринят другим индивидуумом, без этого о понятии вообще невозможно судить, оно представляет собой «вещь в себе». «Внутренняя речь», о которой писал замечательный советский психолог Л. С. Выгодский в книге «Мышление и речь» в 1934 г., похоже, также не может иметь места без внешней речи, без высказывания. Мы не можем вдаваться в связи с этим в тонкости философских дискуссий, многократно возникавших вокруг этих проблем, на разрешение которых была направлена вся многовековая работа философской мысли человечества, но во всяком случае должны отметить дискуссионность любой попытки их решения, а значит, и дискуссионность опирающейся на генезис понятий хронологической схемы периодизации процесса овладения человеком присущими ему средствами коммуникации.

Более конкретные реконструкции предложены с преимущественной опорой на антропологический (реконструкция В. В. Буна-

' См · Фирсов Л. А., Знаменская А. Н., Мордвинов Е. Ф. О функции обобщения у обезьян (физиологический аспект).— Доклады АН СССР, т. 216, 1974, № 4.

==211

ка) и лингвистический (реконструкция А. А. Леонтьева) материал, они содержат конкретные попытки представить, хотя бы в общей форме, развитие фонетической, структурной и семантической сторон речи и языка, но при этом нужно отметить, что и антрополог, и лингвист не ограничиваются только своими собственными данными, не исходят только из них, но широко привлекают и данные смежных наук, в том числе лингвист — антропологию, а антрополог — языкознание. В принципе это можно только приветствовать; следует помнить при этом, что восполнение недостаточной информативности своей области исследований за счет данных смежных дисциплин эффективно лишь при очень строгом и критическом к ним отношении. Сложность проблемы, недостаточность фактов, сохраняющаяся многозначность в трактовке уже находящихся в нашем распоряжении наблюдений привели к тому, что обе предлагаемые схемы существенно отличаются одна от другой в распределении времени возникновения членораздельной речи и языка по хронологической шкале антропогенеза. Строго говоря, различаются между собой в отдельных деталях и предложенные в разные годы схемы В. В. Бунака. Он выделил сначала шесть стадий — доречевую, предречевую, стадию выкриков-призывов, стадию отдельных многозначных слов-предложений, стадию более многочисленных и дифференцированных слов-предложений, стадию связанных речений. Они рассматривались как равнозначные и сопоставлялись со стадиями морфологической эволюции гоминид и развития орудийной деятельности, то есть им придавалось строго хронологическое значение. Соотносились они и с хронологическими стадиями в развитии мышления, которых также насчитывалось шесть — узкий комплекс представлений, более широкий круг представлений, начальные понятия, понятия об основных видах деятельности, более многочисленные и дифференцированные понятия, включающие явления природы, взаимосвязанные понятия (синтагмы). В более поздней работе число стадий развития речи увеличилось до семи, и они получили до какой-то степени отличающуюся характеристику. Я не имею в виду терминологию — звуковые сигналы называются голосовыми сигналами, для выкриков-призывов введен термин «лалии», что означает по-гречески «лепет», и т. д. Важнее существо дела — семь стадий характеризуются следующим образом: голосовые сигналы, лалии со слабо фиксированной артикуляцией, лалии с дифференцированной артикуляцией, единичные слова, дифференцированные слова, фонетически разнообразные слова, речевые синтагмы. Соответственно этому фиксируются и семь стадий мышления — узкие конкретные представления, расширенные конкретные представления, общие представления и связи в пределах одного цикла действий, общие представления и связи в пределах нескольких циклов действий, зачаточные понятия, диффузные понятия, детализованные понятия, синтагмы.

==212

В сопровождающем тексте даны достаточно подробные разъяснения принятого порядка распределения усложняющихся элементов речи по хронологическим этапам антропогенеза, но разъяснения эти ни в коей мере нельзя считать исчерпывающими. Предлагаемая классификация очень детальна, и, как это ни парадоксально на первый взгляд, именно в этом состоит ее основной недостаток: ни в сравнительно-морфологических данных, которыми пользовался исследователь, ни в археологических материалах палеолитического времени, ни, наконец, в других особенностях культуры палеолитических людей не заложены основания для столь детальной реконструкции хронологической последовательности этапов артикуляции и грамматической структуры языка — явлений сугубо лингвистических, которые, очевидно, если и могут быть реконструированы в последовательности их возникновения, то только на базе углубленного ретроспективного лингвистического анализа. Однако дело не только в этом — сама концепция неясна во многих деталях. Что такое зачаточные и диффузные понятия и какова разница между ними? Аналогичный вопрос требует повторения и по отношению к представлениям и связям в пределах одного цикла действий и в пределах нескольких. Эти вопросы относятся к последовательности стадий мышления, но их можно продолжить и по отношению к речевым стадиям. Выкрики-призывы — почему не выкрики-приказы? Какая разница между словами дифференцированными и фонетически разнообразными? Строго говоря, слово всегда дифференцированно, только структурно-морфологическая, фонетическая и семантическая обособленность слова и делает его тем, чем оно является,— самостоятельным элементом речи. Слабо фиксированная и дифференцированная артикуляция — также искусственное противопоставление, не вытекающее из фонологических фактов. Неотчетливость артикуляции разных звуков, существование которой на заре формирования речи предполагал В. В. Бунак, уничтожает вообще возможность образования какой-либо речи, ибо любой звук только тогда и может служить определенным сигналом, когда он достаточно отчетливо артикулирован. Отдельные звуки не различались в произношении, думает В. В. Бунак,— тогда имел место в действительности какой-то иной звук, но также отчетливо воспроизводимый, чтобы быть узнанным. Разбираемая гипотеза порождает много недоумений и вопросов, а излишняя хронологическая детализация при неотчетливой характеристике выделяемых хронологических стадий делает ее спорной в своей основе и очень-очень уязвимой. Антрополог в ней выступает в роли лингвиста, а антропология не дает ему на это никаких прав.

Изначальными в периодизации А. А. Леонтьева, как выше уже было отмечено, являются, в противовес В. В. Бунаку, не жизненные, или органические, шумы, а аффектированные звуки, связанные у обезьян с определенными эмоциональными состояниями

==213

и несущие определенную смысловую нагрузку для других особей. На следующем этапе, охватывающем австралопитеков и питекантропов, не произошло никаких особенных новообразований, не образовалось никаких выраженных форм членораздельной речи, речевая коммуникация осуществлялась с помощью выкриков, генетически восходящих к аффектированным звукам приматов. Членораздельная речь в зачаточных формах начинается с неандертальцев. Используя принцип И. А. Бодуэна де Куртенэ о передвижении актов артикуляции из гортани в полость рта в процессе развития речи и соотнося его с наблюдением Я. Я. Рогинского о развитии у неандертальца на нижней челюсти выступов для прикрепления языковой мускулатуры, А. А. Леонтьев делает вывод о большой артикуляционной работе, совершаемой неандертальцем, и о возникновении членораздельной речи именно на этой стадии — можно сказать, третьей качественной ступени по его периодизации (сам он не выделяет специально каких-либо хронологических ступеней, но они вытекают автоматически из системы использованных им фактов и сделанных из них умозаключений). Из наблюдений над физиологическими механизмами речи (книга Н. И. Жинкина «Механизмы речи», изданная в 1958 г.) сделаны выводы о слоговой речи неандертальца, не различавшего слогов и звуков, о преобладании носовых звуков ', об известной роли, которую играли щелкающие звуки. Все эти конкретные выводы, принадлежащие авторитетному психолингвисту, заслуживают самого пристального внимания. Наконец, последняя, четвертая ступень в его периодизации — речь современного человека, возникшая в своих основных формах вместе с человеком современного вида, но продолжавшая развиваться и дальше.

Что можно сказать по поводу рассмотренной концепции? Она привлекательна своей гораздо большей обобщенностью по сравнению со схемой В. В. Бунака, не заполняет теоретическими постулатами провалов в наших знаниях о конкретных формах речевой функции на разных этапах антропогенеза, гораздо более фундаментально обоснована в отдельных деталях. Но и она вызывает один недоуменный вопрос, и в ней нельзя найти на него ответа. Если, как утверждает А. А. Леонтьев, «существенной разницы между «речью» австралопитека или любой другой обезьяны и речью питекантропа не было» 2, то чем можно объяснить резкое увеличение объема мозга именно при переходе от австралопитеков к питекантропам? Если резко возросший объем информации и необходимой памяти имел место при переходе от олдувайской эпохи к шелльской, а в этом в свете всего вышесказанного нет ни

' Lieberman Ph. On the origins of language: an introduction to the evolution f human speech New York, 1975; Он, же. More on hominid evolution, speech and language.— Current anthropology, 1977, vol. 18, N 3.

2 Леонтьев А. А. Возникновение и первоначальное развитие языка. M , 1963, с. 47.

==214

малейших сомнений, то такое возрастание объема информации не могло сказаться только в морфологических особенностях — увеличении объема мозга и связанной с ним какой-то его структуры, но должно было затронуть (не могло не затронуть) и речевую функцию, обслуживающую циркуляцию этой информации. В этом пункте схема А. А. Леонтьева оказывается недостаточной, чтобы удовлетворительным образом объяснить антропологические наблюдения.

Итак, реконструкция эволюционной динамики речи и языка в связи с историей семейства гоминид не может быть сейчас осуществлена однозначным образом, требуются дальнейшие исследования и дискусси?!. Все же совокупность приведенных выше фактов из области вокализации животных, и среди них обезьян, сравнительной морфологии мозга и периферических органов речи, наконец, некоторые наблюдения лингвистов, которые могут быть приурочены во времени к определенным хронологическим рубежам, при сопоставлении с наблюдениями над морфологическим строением ископаемых предков человека позволяют высказать несколько соображений, которые выглядят более или менее объективными и бесспорными, так как опираются на факты, полученные разными науками и поэтому допускающие взаимную проверку. Прежде всего, конечно, наиболее важно, хотя и наиболее трудно, восстановление того исходного состояния вокализации, которое дало начало человеческой, членораздельной речи и которое и предопределяет, строго говоря, решение проблемы происхождения речи. Австралопитеки (как мы помним, прямоходящие существа с освободившейся от опорной функции рукой, перешедшие к постоянному употреблению и, в каких-то ограниченных пределах, даже к изготовлению орудий, не оставляя собирательства, практиковавшие постоянную охоту) уже употребляли постоянно мясную пищу. Поступление белка не могло не активизировать работу нервной системы; особенно, по-видимому, той функциональной системы, которую известный советский нейропсихолог А. Р Лурия в своей книге 1973 г. «Основы нейропсихологии» называет функциональным блоком регуляции тонуса и бодрствования. Охота на подвижных животных требовала развития взаимопонимания между особями. Изменение способа передвижения вызвало значительное изменение всей системы двигательных рефлексов. Таким образом, австралопитеки во многом принципиально отличны от человекообразных обезьян; они сделали значительный шаг вперед на пути приближения к человеку, но прирост объема мозга у них по сравнению с высшими приматами очень мал.

Объяснение этому обстоятельству лежит, кажется, в характере изменений, о которых только что шла речь. Возможно, они сконцентрировались в морфофизиологии и, следовательно, имели место в той сфере, которая многие сотни миллионов лет прогрессивно развивалась, не нуждаясь в речевой функции: это касается

==215

и изменения локомоции, и манипуляций освободившейся руки. Что же касается перехода к охоте и необходимой при ней взаимослаженности коллективных действий, то примеры таких действий мы знаем и у многих других стадных хищных животных, следовательно, сами по себе они не вызывают перехода к более высокому уровню высшей нервной деятельности. Использование орудий при охотничьих действиях делало саму охоту гораздо более продуктивной и облегчало трудовой процесс — разделку туши, выкапывание кореньев и добычу плодов при собирательстве, извлечение из нор мелких животных, но вряд ли оно в состоянии было кардинально изменить характер общественных взаимоотношений при коллективных действиях. Отсюда и основной вывод, объясняющий относительную стабильность объема мозга и его морфологической структуры при переходе от обезьяньих предков гоминид к австралопитекам,— вряд ли у австралопитеков при этих действиях были какие-то принципиально новые стимулы к обмену сигналами по сравнению с ситуациями охоты у стадных хищников. Поэтому хотя запас информации у них и увеличился по сравнению с человекообразными обезьянами, но увеличение это не выражалось в перестройке коммуникативных средств. Примитивная трудовая деятельность австралопитеков, по-видимому, не нуждалась еще в принципиально новых коммуникативных средствах, каким является членораздельная речь, а нуждалась, надо думать, лишь в сравнительно небольшом увеличении звуковых сигналов.

По характеру своему сигналы не изменились, просто, вместо 20—30 сигналов у человекообразных обезьян, у австралопитеков могло их быть несколько десятков или даже свыше сотни. Естественно, они образовывали вокально-информативную систему большей мощности, чем вокально-информативная система в стадах обезьян. Но и в том, и в другом случае речь не идет о качественно иной системе коммуникации — индивидуально богатая вокализация австралопитеков еще не была членораздельной речью в нашем понимании этого слова.

Я не ставлю знак равенства между коммуникативной вокализацией австралопитеков и человекообразных обезьян. Я усматриваю в индивидуальной вокализации и вокально-информативной системе австралопитеков, как уже говорилось, количественное усложнение, или, другими словами, речь в ее начальной нечленораздельной форме. В этом отражается сложная диалектика антропогенеза — процесса многоэтажного, охватывающего становление и морфологии, и психофизиологии, и языка, и культуры человека, развивающихся в соответствии со своими собственными законами и с разной скоростью. Австралопитек — гоминид; он издавал звуковые сигналы, но они не складывались в систему членораздельной, подлинно человеческой речи.

Итак, мы переносим возникновение подлинно человеческой, членораздельной речи в более поздние эпохи, рассматриваем эту

==216

речь как результат определенного, уже достигнутого уровня социального и культурного развития, как инструмент обслуживания фундаментальных потребностей общества, возникающий на чрезвычайно раннем этапе эволюции общества, но уже аккумулирующий некоторые итоги трудовой деятельности — усилившееся взаимодействие между членами первобытных коллективов в ходе трудовых операций, усложнившуюся сферу межличностных взаимоотношений, повышающийся и требующий информационного выхода (Ф. Энгельс писал о появившейся потребности что-то сказать друг другу) уровень психического развития отдельных индивидуумов. Выше уже было отмечено резкое увеличение массы мозга при переходе от австралопитеков к собственно людям, то есть к гомининам, от одного, более древнего подсемейства, к другому, более позднему, а также образование особой структуры — не фиксирующейся ранее выпуклости в области локализации речевых и слуховых функций, истолкованное Я. Я. Рогинским как результат каких-то процессов, связанных с формированием речи или существенными изменениями в ее характере. И изменение объема мозга, и изменение его структуры в существенных деталях показывают, с моей точки зрения, что формирование членораздельной речи происходит именно на этой стадии, что к демаркационной линии между австралопитеками и собственно людьми в узком смысле слова, образуемой вторым членом гоминидной триады — формированием подлинно человеческой кисти руки и оппозицией большого пальца, признаком сугубо морфологическим, можно добавить членораздельную речь и подлинно человеческий язык как средство общения. Таким образом, не семейство гоминид — человечьих, а подсемейство гоминин — подлинных людей стало обладателем этого фундаментального приобретения в сфере коммуникации.

Каковы же изначальные формы членораздельной речи и подлинно человеческого языка? Если мы отказываемся от гипотезы аффектированных криков у питекантропов, ничем принципиально не отличавшихся от коммуникативной вокализации австралопитеков, то мы, очевидно, должны прибегнуть к лингвистическим экстраполяциям, чтобы восстановить формы речи у питекантропа хотя бы приблизительно. По мнению А. А. Леонтьева, возможности ретроспективной реконструкции лингвистических данных не уходят глубже неандертальской стадии. Но, в сущности говоря, единственным аргументом для привязки его лингвистических реконструкций к этой стадии является использованное им наблюдение Я. Я. Рогинского над отсутствием выраженных выступов для прикрепления мышц языка на внутренней стороне нижней челюсти одного из архантропов, тогда как они есть на нижней челюсти одного из палеоантропов. Какова ценность этой морфологической детали с точки зрения привязывания к ней факта большей подвижности языка, а значит, и возрастания его

==217

тонкой моторики в артикуляции? Мускулатура функционально представляет собой чрезвычайно лабильную систему, физиологическое состояние которой много важнее ее структурных особенностей. Слабо выраженные места прикрепления мышц языка образуются тогда, когда функциональная перестройка его в направлении образования большей подвижности и вообще более тонкой моторики уже осуществлялась перед этим на протяжении длительного времени. В этих обстоятельствах многое из того, о чем писал А. А. Леонтьев, характеризуя речь неандертальцев, может быть перенесено на речь питекантропов в ее фонетическом выражении — произношение в нос, присутствие щелкающих звуков и т. д.

Прежде чем перейти к характеристике морфологического строя речи питекантропов, нужно сказать, что язык сам в себе, в своей типологии не содержит намеков на последовательность возникновения своих структурных элементов, он представляет собой,-как ярко и убедительно показали многочисленные современные исследования, иерархически организованную систему, переход от синхронного (единовременного) рассмотрения которой к диахронному (в динамике) затруднен многими обстоятельствами. Поэтому так велики и пока неразрешимы споры между лингвистами о последовательности формирования языковой структуры, последовательности возникновения отдельных грамматических и синтаксических категорий. Известное представление об этих спорах дает классическая книга И. И. Мещанинова «Члены предложения и части речи», изданная в 1945 г. Но неопределенность пути реконструкции последовательности исторических форм языка может быть преодолена, как мне кажется, с помощью внеязыковых наблюдений, а именно с помощью исследования нарушений речи при тех или иных локальных поражениях коры головного мозга. Это показал А. Р. Лурия в своих обширных исследованиях «Высшие корковые функции человека» (1962) и «Основные проблемы нейролингвистики» (1975). Такие поражения растормаживают какие-то древние механизмы речи, так сказать, «психические рудименты у человека», о которых писал еще И. И. Мечников, не касаясь, правда, речевой функции. А. Р. Лурия называет изучение речи при разнообразных мозговых поражениях нейролингвистикой; строго говоря, его правильнее было бы называть патологией речи, но дело не в этих терминологических расхождениях: в трактовке речевых нарушений, как реликтов прежнего состояния речевой функции, также много спорного; в них самих, естественно, не содержится указаний на время в истории гоминид, к которому они должны быть отнесены. И все же у нас нет иного пути, как использовать характер речевой функции при этих поражениях для суждения о ее древних состояниях, используя, конечно, все эти данные с большой осторожностью и реконструируя исходные состояния лишь в общем виде, не вдаваясь в детали.

==218

При некоторых поражениях лобных долей мозга и особенно при поражении речевой зоны П. Брока, названной так по имени известного французского анатома и антрополога прошлого века, возникает на фоне других поражений речи своеобразная форма словесного высказывания, при которой оно выражается отдельными словами, обозначающими предметы, при минимальном связочном аппарате, в том числе и при минимальном употреблении глагольных форм,— возникает так называемый в патологии речи телеграфный стиль. Любопытно отметить, что при этом особенно глубоко нарушается не диалогическая форма речи (участие индивидуума в речевом потоке, охватывающем двух говорящих, его ответы на вопросы более или менее адекватны, хотя и близки к односложным), нарушается монологическая речь, речь от лица говорящего. При отдельных особенно глубоких мозговых поражениях (массированные поражения лобных долей) речевая функция сводится к возможности произношения отдельных слов, обозначающих предметы, без какого-либо связывания их с помощью глаголов. Иными словами, выражение мысли сводится к обозначению предметов, а не к обозначению действий, на чем настаивали многие лингвисты-теоретики и историки первобытного общества, затрагивая проблему ранних этапов формирования речи. Эти наблюдения хорошо согласуются с результатами изучения того процесса, который сопровождает усвоение слов ребенком и который был специально исследован Г. Л. Розенгарт-Пупко '. Слово воспринимается ребенком в раннем возрасте очень аморфно, и он часто путает его смысл, воспринимая слово, ассоциирует его не с тем предметом, к которому оно относится, а с другим, сходным с первым предметом или тождественным ему по какому-то бросающемуся в глаза признаку. Таким образом, слово на первых порах онтогенетического развития многозначно, многосмысленно, воспринимается не как обозначение единичного предмета, а чаще как обозначение группы сходных предметов.

При увеличении мозга у питекантропов и значительной перестройке его структуры объем и макроструктура, то есть внешняя структура лобных долей, остались на достаточно примитивном уровне, не очень отличаясь от того, что мы видим на эндокранах австралопитеков. По аналогии, хотя она и является достаточно поверхностной, между нейропатологическими наблюдениями и морфологической структурой мозга ископаемых людей, можно предположить, что речь питекантропа состояла из отдельных слов, преимущественно обозначающих предметы. Немецкий лингвист Л. Хайгер в начале прошлого века аргументировал идею о том, что орудия и утварь часто назывались по наименованию действий (русское шило—шить, рубило—рубить и т. д.). В принципе

См.: Розенгарт-Пупко Г. Л. Речь и развитие восприятия в раннем возрасте.

1/й

М., 1948

==219

такой порядок словообразования, хотя А. А. Леонтьев и поддержал идею Л. Хайгера, нельзя ничем доказать — ничуть не менее вероятен и обратный порядок. Но в то же время, пользуясь результатами изучения языков инкорпорирующего типа 1, которым лингвисты уделяли всегда значительное внимание в связи с реконструкцией начальных этапов речи, можно предположить и другое — самые ранние звуковые предметные обозначения после некоторого периода развития и трансформации по линии уточнения и сужения значения включали в себя обозначения элементов действия, связанного с теми или иными предметами, превращались в словапредложения. С помощью таких слов-предложений трудно было построить сколько-нибудь длительный, значимый и выразительный монолог, но они полностью обслуживали на первых порах потребности примитивного диалога. Прекрасное исследование Л. П. Якубинского «О диалогической речи» (1923) убедительно продемонстрировало возникновение монологической речи из диалогической. Косвенным подтверждением этому является и широкое распространение диалогической речи на более поздних этапах исторического развития человечества в древнейших дошедших до нас текстах 2. Таким образом, можно предполагать и третье — начальная речь у питекантропов была диалогична, а не монологична, она в полном смысле слова обслуживала потребности коммуникации отдельных членов коллектива и коллектива в целом, а не потребности самовыражения того или иного индивидуума, работала в рамках коллективной, а не индивидуальной психологии.

В силу ограниченности структурной, смысловой и выразительной сторон этой примитивной диалогической речи запас кодируемой и передаваемой примитивным языком информации был чрезвычайно мал и развивался он крайне медленно. Но, как и все современные языки, он представлял собой, очевидно, открытую систему, подверженную любым внешним воздействиям и обогащавшуюся за счет звукового обозначения все новых и новых предметов, попадавших в поле зрения питекантропов в ходе их хозяйственнотрудовой деятельности. По отношению к этому примитивному языку сразу же встает вопрос о том, в какой форме он возникал — в виде единого языка, характерного для всех территориальных групп питекантропов или в виде множества языков, свойственных отдельным территориальным группам и в своем географическом распространении создававших картину языкового многообразия, отдаленно напоминающего языковую ситуацию в современном мире. Против первой из этих гипотез восстает непосредственное чувство и наш повседневный опыт — слишком не похожа картина

' Инкорпорирующие языки — такие языки, в которых глагол сливается с су-" ществительным, определение с определяемым, образуя сложные слова-предложения, на которые и распадается речевой поток.

2 См.. Топоров В Н. От космологии к истории.— Тезисы докладов IV летней школы по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1970.

К оглавлению

==220

единого языка по всей тогдашней ойкумене на современную картину, слишком она, эта картина, необычна. Но она встречает возражения и в логической аргументации. Наличие отдельных видов в составе рода питекантропов само по себе свидетельствует о сильном действии генетических барьеров внутри рода, а значит, и об огромной изоляции территориальных групп питекантропов друг от друга. Но и географическое расселение представителей этого рода, как мы его себе представляем, не могло не вызвать образования языка во многих формах, приуроченных территориально. Малочисленность древнейших коллективов и монотонность их существования на протяжении тысячелетий не могли способствовать, как уже говорилось, быстрым изменениям в сфере мышления и языка. Именно в силу малочисленности этих коллективов и их очень слабой связи друг с другом первобытные начальные языки коллективов питекантропов должны были быть очень многочисленны. На основании всего сказанного можно поэтому с определенной уверенностью утверждать, что первоначальная форма осуществления речевой функции отливалась в исключительное многообразие конкретных проявлений, и, возможно, законы статистической вероятности и тот способ мышления, при котором решение задач достигается на пути проб и ошибок, могли играть не последнюю роль в этом сложном процессе. Отрицая у питекантропов наличие подлинно человеческого языка, А. А. Леонтьев также пришел к выводу, что звуковая коммуникация варьировала у них от коллектива к коллективу.

Вступая в сферу проблем, связанных с реконструкцией речи и языка неандертальцев, мы сталкиваемся с не очень большим приращением конкретной информации по сравнению с предшествующей эпохой, но зато попадаем в гораздо более разнообразное разноречие мнений и должны обсуждать результаты дискуссий, активно развивающихся до сих пор. Оставаясь на уже избранном пути — держаться ближе к фактам и не вдаваться в теоретические спекуляции, непосредственно из фактов не вытекающие,— напомним уже подчеркнутое выше обстоятельство, чрезвычайно важное в интересующем нас аспекте характера неандертальской речи,— исключительное увеличение массы мозга почти до современного уровня и приближение мозговой макроструктуры к современному типу, что и позволило нам выделить род Homo, объединяющий неандертальский и современный виды человека. Можно думать, что речь в своем развитии перешла на следующую стадию, существенно приблизившись к современной речи. Это могло выразиться как в усложнении структурных компонентов речи, так и в расширении фонологического репертуара и овладении новыми звуками. Помня о рассмотренных выше поражениях лобных долен мозга, вызывающих примитивизацию речевой структуры и так называемый телеграфный стиль высказываний, есть основание видеть в речи неандертальцев первое в истории речи оформление структур-

==221

ных грамматических категорий при недостаточно разработанном еще синтаксисе, что придавало телеграфный стиль речевым высказываниям. Возможно, на этой стадии имела место личностная персонификация, так сказать, осознание своего «я», что могло вызвать появление монологической речи, несомненно также сохранившей телеграфный стиль. Неандерталец говорил, но речь его структурно напоминала, надо думать, речь малограмотного или первые речевые опыты ребенка, употребляющего лишь очень простые грамматические конструкции.

Что касается фонетической стороны дела, то многочисленные опыты искусственного моделирования речи неандертальца с использованием морфологической структуры, гипотетически восстанавливаемой для этого вида, показали как будто, что неандерталец не мог произносить такие звуки, как «и», «у» и «а» '. Был сделан вывод, что речь неандертальца отличалась неполной артикуляцией по сравнению с современной. Однако новейшее сравнительноанатомическое исследование не подтвердило этого вывода 2. Таким образом, вопрос остается открытым, но его окончательное решение мало изменит принципиальный взгляд на неандертальскую речь по существу: если даже она была не полностью артикулирована, это касалось отдельных звуков, важных в общей фонологической системе звуковой речи, но им, этим звукам, нет оснований приписывать решающую роль в определении того, имеем ли мы дело с артикулированной речью или нет, как это делает Ф. Либерман. Подавляющее большинство звуков неандерталец, видимо, артикулировал практически как современный человек, отличаясь только небольшими модификациями, например произношением в нос.

Переходя к рассмотрению языков неандертальских коллективов (именно языков, а не языка, так как многообразие развития форм языковой структуры, лексики, возможно, даже фонетических вариаций весьма вероятно, как это уже аргументировалось раньше по отношению к коллективам питекантропов), можно думать, что они содержали основной запас форм, характерных и для современных языков, кроме очень сложных грамматических конструкций, которых нет и в языках многих современных примитивных народов. Богатство лексики, конечно, существенно возросло по сравнению с предшествующей стадией. Для оценки этого богатства косвенное, но существенное значение имеют исследования искусственных поделок из кости, рога и камня, происходящих из мустьерских памятников, заведомо оставленных неандертальским человеком, содержащих относительно правильную орнаментацию и, пожалуй, справедливо трактуемых как свидетельство сложных символов в мышлении неандертальцев, а значит, и развитого язы-

' См. работы Ф. Либермана, на которые была сделана ссылка выше. 2 Wind J. Language articule chez les Neandertaliens? — In: Les processus de l'homisation. Paris, 1981.

==222

ка '. Подобные наблюдения закономерно укладываются в то, что в 4-й главе было сказано о сложности мус.тьерской культуры в целом — жилищах, отличающихся конструктивной сложностью, культе мертвых и т. д. Для оценки границ многообразия конкретных языков в отдельных неандертальских коллективах существенны вышеприведенные наблюдения над характером распространения археологических культур в хронологических рамках неандертальской стадии. В принципе трудно представить себе наличие причинной связи между определенной языковой структурой и использованием тех или иных технологических традиций в обработке кремня — связь эта, если она и была, должна была быть очень непрямолинейной и многоступенчатой. Однако допустимо думать, что коллективы, объединенные общими технологическими традициями, могли как-то общаться между собой и, следовательно, говорили на друг другу понятных, то есть близких, языках. Возможно, такой подход открывает путь для исследования границ формирования групп близких языков — изначальных языковых семей на основе первоначального языкового разнообразия.

Дальнейшее развитие лобных долей при сохранении относительно стабильной величины общего объема мозга у современного человека по сравнению с неандертальцем можно истолковать как морфологическую предпосылку полного овладения структурными — грамматическими и синтаксическими — возможностями языка. Параллельно с этим происходили, конечно, и дальнейшие процессы языкового развития, прежде всего перестройка территориальных связей в ходе культурной истории человечества, приводившая к образованию обширных групп родственных языков, развитию таких групп на базе более локально распространенных групп диалектов,— одним словом, перестройка языкового состава верхнепалеолитического и позднейшего человечества. Часть этих процессов будет рассмотрена в дальнейшем, здесь же важно подчеркнуть, что процесс структурной дифференциации языков не остановился при образовании человека современного вида и расширение репертуара новых форм продолжалось в ходе дальнейшего развития человечества. Симптоматичными в этой связи являются опубликованные в 1939 г. наблюдения Б. Малиновского над языками народов, стоящих на низких ступенях общественного развития: эти языки часто просты, инкорпорируют жестикуляцию, без которой сообщение непонятно и, следовательно, не передается в темноте, речевое высказывание тесно связано с ситуацией, к которой оно относится. Изощренность современных языков в передаче самых разнообразных оттенков мысли и самых тонких деталей природных явлений и процессов — плод многотысячелетнего развития уже в рамках истории человека современного вида. Речевая функция в ходе этой истории также усложнилась.

' Marshack A. Some implications of the paleolithic symbolic evidence for the rigin of language.— Current anthropology, 1976, vol. 17, N 2.

==223

Целесообразно кратко подытожить предшествующее изложение. Возникновение членораздельной речи падает на эпоху формирования подсемейства гоминин (питекантропов, неандертальцев). Отдаленной аналогией подлинно человеческому языку, обеспечивавшей передачу информации в мире гоминид (в частности, австралопитеков), можно считать вокально-информативную систему. Индивидуальные речения и язык не даны изначально и не обусловлены н<к лсдственно, овладение ими возможно лишь в ходе онток-нетического развития в общественной среде. В хронологической динамике речи и языка выделяются три этапа: питекантропы — наличие щелкающих и носовых звуков, слова — обозначения предметов, лишь в отдельных случаях переходящие в слова-предложения, диалогическая речь; неандертальцы — современная или близкая к современной артикуляция, возможные затруднения в произношении отдельных гласных, овладение простейшей грамматикой и синтаксисом, так называемый телеграфный стиль, появление монологической речи; современные люди — полное овладение современной артикуляцией, дальнейшее развитие структурных категорий языка, продолжающееся посейчас расширение

.1СКСИКИ.

==224

00.htm - glava08