Глава II

ОБЪЕКТИВНОСТЬ ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ: ЕГО ВОЗМОЖНОСТИ И ПРЕДПОСЫЛКИ

Рассмотрение природы исторического познания необ­ходимо предполагает обращение к центральному двуеди­ному вопросу всякой науки — ее способности давать объективно-истинное знание о своем предмете и усло­виях, обеспечивающих реализацию этой способности. Применительно к истории отрицательный ответ на этот вопрос чаще всего мотивируется двумя обстоятельства­ми; отсутствием возможности прямого наблюдения исто­рика над предметом своего изучения и принципиальным единством природы субъекта и объекта познания. Имен­но на этом основании в буржуазной литературе получило широкое хождение представление о невозможности полу­чения объективного знания о прошлом.

Очевидная неприемлемость такого решения вопроса для марксистской историографии не снимает, однако, самого вопроса. В самом деле, существуют объективные факторы, затрудняющие достижение объективной истины в истории. Отчетливое осознание этих факторов необхо­димо не только для аргументированной критики буржу­азной методологии истории, но и прежде всего для более глубокого понимания подлинной природы исторического познания, его действительных возможностей и границ. Органически присущий марксистской науке гносеологи­ческий оптимизм не только не исключает, но и прямо требует тщательного изучения самого механизма позна­вательного процесса. Он не имеет ничего общего с наив­ными представлениями о безграничных возможностях человеческого познания, фактически снимавшими самоё проблему получения объективного знания о прошлом.

С другой стороны, при всей внешней привлекательно­сти известной формулы Л. Ранке, что надо писать историю «как это собственно было», она является непри­емлемой для марксистской гносеологии уже просто в силу утопического характера выдвигаемого в ней требования. Нельзя не согласиться с американским фи­лософом А. Данто, который, отмечая, что эта формула содержит отказ от всего того, что лежит за пределами интереса к прошлому «как оно собственно было», вместе с тем подчеркивает: «однако этот необычайно скромный отказ содержит необычайно надменное притязание, ко­торое не может выполнить ни один человек» '. Далеко не все, что было, может и должно получить отображение на страницах истории.

Прежде всего многое из того, что случилось в прош­лом, в особенности в отдаленном прошлом, не оставило после себя следов, или, скорее, эти следы не дошли до нас, вследствие чего оказались безвозвратно утраченны­ми для истории. Напротив, по отдельным сюжетам, от­носящимся преимущественно к новейшей истории, имеет­ся своеобразный переизбыток источников, позволяющий в мельчайших деталях восстановить события незначи­тельные, не могущие по своим масштабам и характеру претендовать на запечатление в истории. Положение усугубляется тем, что сам критерий, различающий собы­тия «значительные» и «незначительные», является доста­точно условным: событие, значительное в одной системе координат, оказывается незначительным в другой.

Наконец, необходимо считаться с тем, что имеющиеся в распоряжении историка данные не всегда являются в полной мере репрезентативными. Мы не можем исклю­чить элемент случайности в характере сведений, дошед­ших до нас от более или менее отдаленного прошлого. Отнюдь не во всех случаях время пощадило действи­тельно наиболее важные следы прошлого, что в особен­ности относится к письменным источникам. Подчас их место в исторической традиции занимают менее сущест­венные данные — только потому, что о них сохранились достоверные сведения. Но тем самым имеется объектив-ная опасность искажения исторической действительности, заключающаяся в простом воспроизведении дошедших до нас свидетельств о прошлом. Ведь эти свидетельства сами по себе уже являются продуктом отбора. Большие группы источников, с которыми работает историк (про­изведения древних авторов, средневековые хроники, ме­муары, дипломатические донесения, газетный мате­риал и т.п.), содержат материал, избирательный по своему характеру. Его отбор зависел как от личных пристрастий автора данного источника, так и, в особен­ности, от господствующих в его время и в его социаль­ной группе ценностных установок. Таким образом, когда историк приступает к изучению определенного прошло­го, он должен учитывать то обстоятельство, что имею­щийся в его распоряжении документальный материал может именоваться первоисточником лишь весьма ус­ловно, ибо он прошел стадию первичной обработки и от­бора, проведенного как раз тем временем и теми людь­ми, историю которых он намеревается изучать.

В этом плане следует особенно подчеркнуть хороню известный каждому историку факт крайне неравномерно­го освещения источниками положения, деятельности, по­литики, идеологии, культуры различных социальных, национальных и религиозных групп в классово-антагони­стических обществах². Как правило, основная масса письменных источников генетически восходит к господ­ствующему классу и отражает его позиции. Что же ка­сается угнетенных классов, то на протяжении целых исторических эпох, если судить по дошедшим до нас документальным свидетельствам, они «безмолвствуют»— не потому, конечно, что им нечего сказать и что они в действительности молчат: вся система общественных отношений в древнем мире, например, или в средние ве­ка исключала выразителей интересов этих классов из круга творцов письменных источников. Их жизнь либо вообще не получила отражения в источниках, либо эти последние ввиду своей классовой природы дают искажен­ное представление об этой жизни. Естественно, что вос­произведение как отдельных эпизодов античной или средневековой истории, так и, в особенности, всего ее существенного содержания, базирующееся лишь на сведениях, сообщаемых источниками, окажется далеким от объективной действительности.

Отсюда следует, что проблема объективности истори­ческого познания отнюдь не исчерпывается разработкой методики, определяющей достоверность содержащихся в источниках данных. Само по себе установление досто­верности тех или иных упоминаемых в документе фактов еще далеко недостаточно для получения объективно-истинного знания о явлении, которое образует совокуп­ность определенных фактов. Например, критический ана­лиз достоверности сообщений средневековых хронистов о крестьянских восстаниях недостаточен для понимания такого исторического явления, как «классовая борьба в средневековой Европе», которое может быть осмыслено лишь в общеисторической перспективе. Более того, даже применительно к одному отдельно взятому восстанию мы не сможем установить его объективное значение, только основываясь на достоверно установленных данных хро­нистов, сообщающих об этом восстании. В лучшем слу­чае такие данные помогут воссоздать фактический ход восстания. Но если историк, изучающий, например, Жа­керию, попытается в оценке ее ограничиться данными, сообщаемыми Фруассаром и другими хронистами, враж­дебно настроенными к восставшим крестьянам, он, как это нередко бывало в буржуазной историографии, соз­даст ложный образ событий, происходивших во Франции в мае-июне 1358 г., как выступления асоциальных, разру­шительных сил.

Мы уже не говорим о тех нередких случаях, когда источники вообще умалчивают об определенного рода событиях, вследствие чего буквальное следование за ними объективно ведет к искажению существенного со­держания соответствующего периода. Так, в частности, обстоит дело с трактовкой в буржуазной литературе ге­незиса западноевропейского феодализма. Как известно, источники очень редко и скупо говорят о фактах борьбы в раннее средневековье закрепощаемого и крепостного крестьянства против феодальной эксплуатации. Упоми­нания об этой борьбе теряются в общей массе свиде­тельств о становлении феодальных отношений в Запад­ной Европе, порождая впечатление чего-то случайного и не характерного для этого периода. Не удивительно поэтому, что в классических произведениях буржуазной историографии XIX в., авторы которых исповедовали принцип писать «как это было», классовая борьба эли­минировалась из общей картины генезиса феодализма³. Конечно, такая позиция определялась в первую очередь общемировоззренческими установками буржуазных ав­торов, их убеждением, что «нормальным» путем обще­ственного развития является путь эволюционный, не знающий острых социальных потрясений, а «нормаль­ным» типом общественных отношений являются отноше­ния классового сотрудничества и гармонии. Но нам сей­час важно подчеркнуть иное — этим общемировоззренче­ским позициям вполне соответствовал гносеологический эмпиризм буржуазных историков, выражавшийся, в частности, в сугубо количественном подходе к данным источников. Их кредо сводилось к нехитрой формуле — чем чаще данный факт упоминался в источниках, тем шире он встречался в действительности и, естественно, наоборот. Неизбежным следствием такого подхода было обесцвечивание живой ткани исторического процесса, непонимание его существенных сторон.

Наш пример показателен и в другом отношении. По­требовался кардинальный пересмотр господствующих в историографии общетеоретических представлений для того, чтобы стало возможным показать действительное место классовой борьбы в процессе генезиса феодализма. Уже Ф. Энгельс подчеркнул не только повсеместный ха­рактер крестьянского сопротивления в раннее средне­вековье, но и его значение в складывании феодальных отношений. Сформулированное им положение о том, что фиксация повинностей несвободных являлась, очевидно, результатом их угрожающего поведения⁴, существенно углубило понимание закономерностей становления фео­дализма. Развивая и конкретизируя это положение, А. И. Неусыхин в своем фундаментальном исследовании о возникновении зависимого крестьянства в раннесредневековой Западной Европе убедительно показал место классовой борьбы в общем процессе генезиса феодализ­ма. Он сделал принципиально важный вывод о том, что «ход этого процесса с самого начала отнюдь не был встречен крестьянством равнодушно и пассивно. Оно активно боролось против самого установления феодаль­ного способа производства». Вслед за Ф. Энгельсом он усматривает прогрессивное значение крестьянских вос­станий в раннее средневековье в том, что «они объектив­но содействовали фиксации феодальных повинностей»⁵. Очевидно, что этот вывод не мог быть сделан исклю­чительно на документальной основе: из общего числа ис­точников, относящихся к раннему средневековью, лишь крайне незначительная часть содержит прямые или кос­венные упоминания о фактах крестьянской борьбы. Именно в силу своей кажущейся непрезентативности под­линное значение сообщаемых ими сведений оставалось скрытым для историка-позитивиста или ранкеанца. По­надобился коренной пересмотр методологических прин­ципов, находившихся на вооружении исторической нау­ки, чтобы эти источники заговорили в полный голос. В свете марксистского учения об общественно-экономи­ческих формациях стало возможным осмыслить казалось бы единичные и разрозненные факты, найти им настоя­щее место в общем процессе генезиса феодализма, гене­рализировать содержавшиеся в них данные в особую категорию, отразившую объективный факт классовой борьбы в раннее средневековье. Так, умелое применение общей исторической теории к анализу конкретного мате­риала источников смогло восполнить недостающие фак­тические сведения и, в последнем итоге, получить объек­тивно-истинное знание о существенной закономерности, характеризовавшей складывание феодальных отношений в Западной Европе, знание, верифицируемое как всей совокупностью имеющихся в распоряжении науки кон­кретных данных о ходе феодализационного процесса, так и, в не меньшей степени, общетеоретическими представ­лениями о характере и движущих силах исторического развития.

Тем самым представляется возможным сделать важ­ный вывод о природе исторического познания. При всем значении для историка его источников процесс позна­ния не может быть на них замкнут. Если справедливо, что без источников невозможно историческое познание, то не менее справедливо и то, что, только основываясь па них, нельзя получить объективно-истинное знание о прошлом. В этом отношении представляется весьма актуальным предостережение К. Маркса против фети­шизации исторических источников, содержащееся в его известной оценке немецкой исторической школы права. «Историческая школа,— писал он,— сделала изучение ис­точников своим лозунгом, свое пристрастие к источникам она довела до крайности,-—она требует от гребца, чтобы он плыл не по реке, а по ее источнику» ⁶.

Эта мысль К- Маркса, обращенная против характер­ного для историографии XIX в. культа источника, ука­зывает на действительную природу процесса познания яв­лений общественной жизни, в котором выдающееся место принадлежит исторической интерпретации. Марксистской гносеологии чуждо противопоставление исторического источника и его интерпретации. Достоверно установлен­ные на основе критического анализа источника его сви­детельства являются необходимым исходным пунктом всякого знания, претендующего на научность. Без источ­ника нет и не может быть истории. Но сам по себе ис­точник тоже еще не история. Историей его делает интер­претация. Отвергая релятивистское положение о том, что историк сам создает свои факты, марксистская гно­сеология вместе с ним далека от позитивистского убеж­дения, с большой силой выраженного некогда Фюстель де-Куланжем, что за историка свидетельствуют его фак­ты, а сам он является лишь неким безвольным инстру­ментом, устами которого говорит сама история⁷.

Не останавливаясь на всей сумме вопросов, состав­ляющих проблему субъектно-объектных отношений и сфере исторического познания, получившую достаточно глубокое освещение в советской литературе⁸, отметим лишь одну ее сторону. Воспроизведение исторической действительности в ее существенных чертах предполагает активную позицию познающего субъекта в процессе по­знания. Основываясь на содержащихся в его источниках 'фактических данных, историк в своих усилиях реконстру­ировать прошлое вынужден обращаться к помощи тео­ретического знания, играющего решающую роль в истол­ковании имеющихся в его распоряжении свидетельств и, что не менее важно, в восполнении недостающих дан­ных, без которых невозможно воссоздание объективного образа прошлого. При этом необходимо подчеркнуть, что чем более сложным является познаваемый объект, тем большее место в его реконструкции принадлежит внеисточниковому знанию⁹. Раскрывая его выдающееся значение в историческом исследовании, Е. Топольский формулирует принципиально важное положение о том, что «ключ к дальнейшему развитию исторической науки следует видеть прежде всего в обогащении и усовер­шенствовании этого знания» ¹⁰.

Это положение убедительно подтверждается всей историей историописания. По мере его усложнения и развития все более возрастает значение общих теоре­тико-методологических принципов, которыми руковод­ствуется историк в своем подходе к прошлому, его спо­собности поставить вопросы, ответы на которые могут дать максимально возможную информацию об интере­сующих его проблемах, наконец, его выбора самого предмета исследования. вся история исторической науки с первых ее шагов и до наших дней свидетельствует, что решающие прорывы в историческом познании всегда обусловливались утверждением в историографии новых общемировоззренческих представлений, за которым, как правило, следовали более или менее радикальный пере­смотр источниковой базы и соответствующее совершенст­вование методики ее изучения.

Таким образом, решающим двигателем прогресса в области исторического познания есть прогресс в сфере общетеоретических принципов, с позиции которых осу­ществляется как сам подход к прошлому, так и его ин­терпретация. В свете этого должна рассматриваться и проблема достижения объективности в истории. Ее существенное содержание не может быть сведено к вы­яснению условий и предпосылок адекватного установле­ния фактов из исторических источников, хотя и, несом­ненно, включает его в качестве своего компонента. Поня­тие объективности исторического познания неравнознач­но таким понятиям, как точность в установлении истори­ческих фактов и беспристрастность в их освещении. Между тем научная несостоятельность многочисленных попыток решения этой проблемы в буржуазной литера­туре в значительной степени происходит именно из сме­шения этих понятий. «Объективность означает бесприст­растное изучение и интерпретацию исторических собы­тий, чтобы избежать искажения исторического факта, обусловленного личными пристрастиями или пред­убеждениями»¹¹. Эта формулировка, заимствованная нами из американского учебного пособия по методоло­гии истории, выражает господствующее в буржуазной литературе представление о природе объективности в истории. Одни буржуазные ученые признают в опре­деленных границах возможность объективного отраже­ния прошлого, другие — отрицают, но все они в равной мере решают этот вопрос сквозь призму достижения беспристрастности в изображении прошлого. При этом сама объективность трактуется как субъективное каче­ство историка быть беспристрастным ¹².

Позитивистская историография выработала идеаль­ный образ объективного исследователя, бесстрастно из­лагающего события прошлого и больше всего озабочен­ного тем, чтобы на этом изложении никак ни сказались треволнения и бури современности. Согласно позити­вистским канонам такой исследователь должен был строго следовать за своими фактами, не допуская вмеша­тельства никаких привходящих обстоятельств в их истол­кование. Более того, по утверждению Фюстель де-Куланжа, историк должен подходить к своей проблеме не только без предвзятости, но и без рабочих гипотез. Он должен смотреть на вещи, как их видели люди того вре­мени, которое он изучает, не пытаясь давать им опенку, и его читатели никогда не должны знать, республиканец он или монархист, либерал или реакционер ¹³. Очевид­ная невозможность этого образа, противоречившего всей историографической практике, породила закономерную реакцию против него в буржуазной литературе. Но при этом сохранилось отождествление беспристрастности и объективности, вследствие чего отрицание первой неиз­бежно ставило под вопрос и возможность достижения в историческом исследовании последней.

Уже в релятивистском восстании против позитивист­ского натурализма утверждалась невозможность объек­тивного воспроизведения прошлого вследствие органиче­ски свойственного историческому познанию пристраст­ного характера. В релятивистских концепциях, несом­ненно, присутствовало рациональное зерно. С реляти­визмом в буржуазной науке утвердилось представление о решающем влиянии современности на развитие исто­риографии. Была убедительно показана несостоятель-ность претензий на получение вневременной абстрактной истины в истории, обнаружился подход к пониманию подлинного смысла буржуазного объективизма ^и. Одна­ко, указав на присущий нашим знаниям о прошлом момент относительности и справедливо связав его с влиянием на историка современности, релятивисты гипертрофировали этот момент, что фактически вело к ликвидации истории как науки ¹⁵.

Современная буржуазная историческая мысль преодолела крайние проявления релятивистского пони­мания исторической истины. В буржуазной литературе все более широкое распространение получают взгляды, постулирующие возможность объективного познания прошлого¹⁶. Проследим, однако, в каком направлении идут поиски буржуазных теоретиков. По-прежнему все вращается вокруг дилеммы «объективность-пристраст­ность». При этом понятия «объективность», «беспри­страстность» и «научность» рассматриваются как сино­нимы ¹⁷. Современный неообъективизм, конечно, не явля­ется простой рецепцией буржуазного объективизма прошлого столетия ¹⁸. Усвоенная представителями этого течения немалая доза релятивистских и презентистских I представлений избавила их от иллюзии относительно возможности существования беспристрастной историче­ской науки, развивающейся вне импульсов современно­сти и лишенной печати субъективности. Претензия исто­рии к научной беспристрастности провозглашается одной из наименее убедительных причуд Клио ¹⁹. Прису­щий историческому познанию момент субъективности рассматривается, как и в релятивистской историогра­фии, в качестве барьера на пути к объективному воспро­изведению прошлого ²⁰.

Однако в отличие от релятивистов современные нео­объективисты исходят из признания возможности максимального ограничения субъективности в истори­ческом познании, сведения ее до пределов, не препят­ствующих объективному воспроизведению исторической действительности. Предпринимаются попытки гносеоло­гического анализа проблемы объективности историческо­го познания, долженствующие доказать принципиальную возможность ее достижения²¹. Но главное направление решения этой проблемы в буржуазной науке лежит в морально-этической плоскости. Еще Г. Р. Србик сделал попытку «примирить» формулу Ранке о необходимости изучения прошлого «как это было» с субъективистскими представлениями буржуазной историографии 20—40-х гг. нашего столетия указанием на ее этически-императив­ную природу. Утверждая, что ранкеанская объектив­ность не означает отказ от соотнесения изучаемого объ­екта к ценностям и освобождения историка от всяких субъективных связей, он подчеркивал, что «быть объек­тивным в ранкеанском смысле означает рассматривать историографию как этическую задачу, добиваясь с помощью максимальных знаний и совести возможно

чистого познания»²².

Субъективистская морально-этическая интерпретация проблемы объективности исторического познания стала господствующей в современной буржуазной науке. Ее существенное содержание усматривается в стремлении историка быть беспристрастным, а следовательно, прав­дивым. «Большинство историков, — утверждает извест­ный американский либеральный ученый Г. С. Коммед-жер,— мужественно стараются избежать пристрастия и достичь объективности, когда они преподают или пи­шут историю»²³. Ему вторит другой американский автор, заявляя, что объективность возможна при условии от­чуждения историка от предмета своего исследования²⁴. Естественно, что при такой постановке вопроса на пер­вый план выдвигаются личные моральные качества исто­рика, его «воля к правдивости», совесть и честность, как лучшая гарантия достижения объективности в изображе­нии прошлого, а критерием объективности объявляется «незаинтересованная любознательность»²⁵.

Провозглашая ограниченную объективность историка «моральным и интеллектуальным достижением первой величины»²⁶, буржуазная теоретическая мысль, по су­ществу, уходит от научного решения проблемы объектив­ности исторического познания. Ведь нельзя же считать таковым требование к историку быть беспристрастным. Между тем к этому в конечном итоге сводится все рас­смотрение данной проблемы в буржуазной науке. Пока­зательный пример тому — книга английского ученого Г. Д. Льюиса «Свобода и история», специальная глава которой озаглавлена «Может ли история быть объек­тивной?» Полемизируя с релятивистскими представле­ниями на сей счет, автор дает утвердительный ответ на этот вопрос. Однако его пространная аргументация не идет дальше рассуждений о необходимости освобожде-ния историка от пристрастности как условии объективно­сти его рассказа о прошлом. «Мы должны стремиться только к истине,—завершает свое исследование Льюис,— и скорее сожалеть, чем радоваться нашей партийности»²⁷. Но что же остается после устранения партийности историка, неправомерно отождествляемой с его прист­растностью? Набор тривиальных истин, который сам по себе еще не является историей? По существу, как раз такой вывод приходится делать из самой логики трак­товки проблемы объективности исторического познания в буржуазной науке. Но тем самым вместо действитель­ного решения проблемы имеет место уход от нее, дости­гаемый в результате простой подмены понятий.

Спору нет, добросовестность историка, как и его про­фессиональное мастерство, является необходимым усло­вием всякой работы, претендующей на ранг научного исследования. Самоочевидность этого положения делает излишними его дальнейшее развитие и обоснование. Не менее очевидно, однако, и другое — личные качества ис­торика составляют необходимое, но недостаточное условие объективно-истинного познания и отнюдь не исчерпывают существа вопроса. Едва ли мы можем, на­пример, сомневаться в личной добросовестности и тем более в высоком профессиональном мастерстве того же самого Ранке. Однако этих качеств оказалось явно не­достаточно для объективно-истинного отражения прош­лого в его многочисленных произведениях. Сошлемся на его шеститомную «Историю Германии в эпоху реформа­ции», где вследствие искаженного изображения кресть­янской войны была дана в целом необъективная картина существенного содержания истории Германии начала XVI в.²⁸.

Не умножая число примеров, отметим лишь, что никакие декларации о достижении объективности в изо­бражении прошлого ценой отказа историка от своего «я» не давали и никогда не смогут дать искомого результата уже в силу неустранимости так называемого субъектив­ного элемента из исторического познания. Как остроумно заметил Р. Д. Коллингвуд, попытка элиминировать этот элемент из истории «всегда лицемерна, так как она означает, что вы придерживаетесь вашей собственной точки зрения, требуя от других отказа от их точек зре­ния, и всегда безуспешна». «Если бы она была успеш­ной,— справедливо прибавляет он, — исчезла бы сама история» ²⁹.

Как и всякое научное познание, историческое позна­ние является по своей природе объективно-субъектив­ным. Оно объективно в том смысле, что способно отра­жать в адекватных понятиях объективную, существую­щую независимо от наблюдателя историческую реаль­ность. И в то же время оно субъективно, поскольку осу­ществляется совокупностью индивидов, являющихся чле­нами определенной социальной и национальной общно­сти, принадлежащих определенному времени и опреде­ленной культуре, обладающих определенными личными качествами. Эти качества и свойства познающего субъ­екта накладывают свою печать как на сам процесс по­знания, так и на его результаты. Вот почему не может быть абсолютно объективного исторического познания, не зависящего в своих данных от познающего субъекта.

Впрочем, такого познания не существует вообще. Вопреки распространенному мнению, в области естест­венных наук личность исследователя также накладывает свой отпечаток на познавательный процесс. Личные ка­чества исследователя, его этические и эстетические идеа­лы, как и общекультурный уровень, составляют трудно определяемый в точных понятиях, но тем не менее под­час чрезвычайно важный компонент научного познания. Яркий пример тому—известное признание А. Эйнштейна о том, что Достоевский оказал на него влияние, большее, чем Гаусс и другие математики. В еще большей степени, в особенности на общетеоретические выводы ученого, оказывают влияние его общемировоззренческие взгляды, что убедительно показал на примере выдающихся откры­тий в физике на рубеже нашего столетия В. И. Ленин is своей книге «Материализм и эмпириокритицизм». На­конец, с личностью исследователя связан эксперимент, который он проводит и на ходе которого в известном смысле эта личность отражается.

Взаимосвязь объекта и субъекта познания в естест­венных науках становится особенно очевидной в совре­менных условиях научно-технической революции. Благо­даря атомной физике, утверждает автор популярной в Западной Германии «Истории природы» К. Вейцзекер, нам стало ясно, «как мало мы в состоянии даже только думать об объекте физики без его отношения к субъекту, который может его познать» ³⁰.

Присутствие субъективного момента в естественнона­учных исследованиях лишний раз предостерегает против представления об уникальности исторического познания, отрицания научности истории ввиду неустранимости из ее построений личности автора. Вместе с тем едва ли можно согласиться с взглядом, отрицающим на этом основании вообще всякое различие между историей и естествознанием³¹. Различие, бесспорно, имеется и за­ключается оно в том, что субъективный момент играет в историческом познании существенно более значитель­ную роль, чем в естествознании. В отличие от естествен­ных наук история является наукой классовой. Классо­вые позиции историка не только оказывают решающее влияние на складывающийся у него образ истории, но и серьезно воздействуют на весь познавательный процесс от выбора темы исследования и до его результатов. Всякая интерпретация существенных событий, происхо­дящих в классовом обществе, по необходимости должна носить классовый характер, что естественно порождает радикальные расхождения среди историков, придержи­вающихся различных идейно-теоретических взглядов в толковании одних и тех же явлений прошлого. Мы уже не говорим о пристрастиях национальных, религиозных, узкогрупповых и т. п., отражающихся на историографи­ческой практике, как и о других многообразных каналах воздействия общества на своих членов, занимающихся его историей. «Даже святой Антоний,— восклицает Г. С. Коммеджер, — не подвергался столь многим иску­шениям»³². И это закономерно. Будучи своеобразным зеркалом общества, история, как ни одна естественная наука, затрагивает его интересы. Ни общество в целом, ни составляющие его группы никогда не были и не могут быть равнодушными к своей истории, а следова­тельно, и к науке, ею занимающейся. Во все времена история являлась и продолжает оставаться могущест­венным орудием в борьбе и соперничестве различных социальных систем, государств, партий, религий.

С другой стороны, «настоящее есть первый истори­ческий источник историка»³³. Являясь диалогом между настоящим и прошлым, историческая наука отвечает на вопросы, формулируемые современностью, что опреде­ляет сам характер познавательного процесса. В извест­ном смысле можно поэтому утверждать, что мы занима­емся прошлым как представители своего времени, обусловливающего весь наш подход к нему. Каждое но­вое настоящее расставляет свои акценты в этом подходе, что закономерно отражается на оценках прошлого, яв­ляющихся вследствие этого подвижными, изменчивыми, относительными.

Все это придает проблеме достижения объективной истины в истории несравненно большую остроту, чем в естественных науках. Она не может быть решена на уровне простых деклараций какого бы то ни было рода. В первую очередь это относится к требованию бесприст­растности исторического исследования. Прокламируемая буржуазными объективистами в качестве идеала, «бес­пристрастная история» недостижима практически и не­возможна теоретически. Этот идеал противоречит самой природе познания явлений общественной жизни и на деле попытки следования ему могут нередко скорее за­труднить, чем облегчить объективное познание прошлого. Ложный характер антиномии «объективность-при­страстность» убедительно раскрыл В. И. Ленин. Высмеи­вая Н. К. Михайловского за его утверждение, что марксистам как представителям учения, гордящегося своей неумолимой объективностью, «не полагается сер­диться», В. И. Ленин писал: «Если известное учение тре­бует от каждого общественного деятеля неумолимо объективного анализа действительности и складываю­щихся на почве той действительности отношений между различными классами, то каким чудом можно отсюда сделать вывод, что общественный деятель не должен ³³ симпатизировать тоМу или другому классу, что ему это «не полагается»? Смешно даже и говорить тут о долге, ибо ни один живой человек не может не стано­виться на сторону того или другого класса (раз он понял их взаимоотношения), не может не радоваться успеху данного класса, не может не огорчиться его не­удачами, не может не негодовать на тех, кто мешает его развитию распространением отсталых воззрений и т. д. и т. д.» ³⁴. Утверждение, что «если люди требуют, чтобы взгляды на социальные явления опирались на неумоли­мо объективный анализ действительности и дей­ствительного развития», то «им не полагается сердить­ся», В. И. Ленин ввиду его нелепости называл «сапога­ми всмятку»³⁵.

Действительно, оно противоречит всему характеру общественного познания, предполагающего определенное отношение познающего субъекта к предмету своего иссле­дования, являющееся по своей сути личностным отноше­нием, окрашенным чувствами симпатии или антипатии, восхищения или негодования и т. п. При этом, конечно, речь идет не только о марксистском обществоведении. На всяком познании явлений общественной жизни отра­жается личность исследователя, и подлинная проблема заключается не в изгнании ее оттуда, а в выяснении условий и характера ее влияния на ход и результаты изучения исторической действительности.

В этой связи нуждается в дифференциации само по­нятие исследовательской пристрастности, так как оно охватывает широкий круг самых разнообразных форм личностного отношения ученого к объекту своего изуче­ния. Далеко не равнозначные по своему воздействию на познавательный процесс, эти формы, естественно, в раз­ной мере заслуживают специального анализа. Одно дело, например, пристрастность историка, обусловливаемая его личными вкусами или конъюнктурными соображе­ниями, и совсем другое — пристрастность, вытекающая из его классовых позиций. Очевидно, что пристрастность первого рода заслуживает осуждения и должна устра­няться из исторического исследования, поскольку она вредит его объективности. Здесь перед нами, действи­тельно, в основе своей морально-этическая проблема, которая в последнем счете сводится к гражданской от­ветственности и профессиональной добросовестности ис­торика. Иначе обстоит дело с пристрастностью, обуслов­ливаемой социальным статусом исследователя. В этом случае необходимо рассмотрение самой природы такой пристрастности и ее влияния на объективность познания. В первую очередь здесь должна идти речь о при­страстности ученого, порождаемой его классовой при­надлежностью. Такая пристрастность может как спо­собствовать получению объективного знания о прошлом, так и препятствовать ему. Все дело заключается в том, интерес какого класса воплощается в этой пристрастно­сти. Историческое познание отражает в своих категори­ях диалектическую связь времен. Всякое настоящее является продолжением и развитием прошлого. Даже будучи его отрицанием, оно выступает реализацией по­тенций, заложенных всем предыдущим ходом событий. Но если верно, что без прошлого нет настоящего, то также справедливо и другое: без осмысления настояще­го невозможно понять прошлое. В общем потоке вре­мени настоящее представляет собою ту точку, с кото­рой обозревается прошлое и бросается взгляд на буду­щее. От того, насколько широкую перспективу видения открывает эта точка, зависит основательность постиже­ния существенного содержания прошлого. Но сама эта перспектива обусловливается теми господствующими идеями, которые определяют облик современности. По­рожденные потребностями своей эпохи, призванные рас­крыть ее основное содержание, они тем самым форми­руют идейно-теоретическую основу всего изучения прош­лого в данную эпоху. В классово-антагонистическом об­ществе такая основа, разумеется, не является однород­ной, что и обусловливает одновременное существование и борьбу различных образов прошлого, выражающих коренные интересы соответствующих классов, составля­ющих данное общество. Эти интересы прямо или в опо­средованном виде отражаются в подходе к прошлому каждого историка, принадлежащего данному обществу и классу, преломляясь, подчас весьма причудливо, в его исследовательской практике.

От того, насколько глубоко идеология данного клас­са способна раскрыть существенное содержание совре­менности, зависит и глубина освещения прошлого. Другими словами, на каждом витке развития человеческого общества наиболее прогрессивная в данный момент идеология открывает наибольшие возможности для объ­ективного познания прошлого и, напротив, реакционная идеология выступает фактором, препятствующим тако­му познанию. К этому следует добавить, что прогрес­сивный класс несравненно более заинтересован в объ­ективном познании прошлого, чем класс реакционный. В той борьбе, которую он ведет в настоящем, прошлое является для него союзником³⁶, в то время как класс, утративший историческую перспективу, неуверенно чув­ствующий себя в настоящем и в страхе заглядывающий в будущее, начинает бояться и собственного прошлого³⁷. В этом смысле можно говорить об отношении к исто­рии как показателе духовного здоровья общества, его уверенности в себе самом, в своем настоящем и будущем.

В свете сказанного выступает одна важная черта субъективного фактора в историческом познании, на ко­торую обращается недостаточное внимание в специ­альной литературе. Говоря о субъективности, присут­ствующей в познании явлений общественной жизни, мы не всегда в должной мере учитываем то обстоятельство, что сама эта субъективность в своих существенных па­раметрах объективно обусловлена. Познавательная дея­тельность историка социально детерминирована. Вслед­ствие этого социально опосредованной является и его субъективность. История исторической науки не дает нам примеров, так сказать, абсолютной субъективности ученого, его полной «свободы» в обращении с прошлым, не ограниченной какими-либо социальными детерми­нантами. Точнее говоря, такие примеры лежат за пре­делами исторической науки, вся познавательная дея­тельность которой с первых шагов ее становления носит ярко выраженный социальный характер.

Для каждой эпохи присущи свои пристрастия. Субъ­ективность средневекового хрониста отличается от субъективности историка-романтика. Пристрастность французского либерального историка периода Рестав­рации характеризуется иными чертами, чем пристраст­ность американского реакционного историка времени разгара «холодной войны». Но во всех случаях она бы­ла социально детерминирована, имела свои истоки в объективных условиях жизни общества. Мы можем, таким образом, говорить об объективной природе субъ­ективного фактора в историческом познании, что, в ча­стности, означает контролируемость результатов его влияния на историографическую практику. Определяя объективные предпосылки влияния в каждом данном случае субъективного фактора на процесс познания, мы получаем возможность не только учета, но и коррекции этого влияния.

Такое влияние может деформировать ход и резуль­таты познания. В этом случае выяснение мотивов, обус­ловивших пристрастность исследователя (например, принадлежность его к реакционному общественному классу, его национализм и т. п.), позволит, во-первых, установить сам факт искажения объективной реально­сти в угоду классовым или националистическим при­страстиям, а во-вторых, попытаться, элиминируя дефор­мирующее влияние субъективных пристрастий ученого, реконструировать соответствующий фрагмент истори­ческой действительности. Именно на этом принципе основывается возможность критического использования марксистской историографией трудов авторов, стоящих на классово чуждых позициях. Выявление классовой пристрастности данного автора, установление того, как она отразилась на фактической стороне исследования, открывают возможность обнаружения момента объек­тивной истины, содержащегося в его работе и, таким образом, включения его данных в общую картину исто­рического прошлого, создаваемую усилиями многих поколений ученых. Вот почему марксистская историогра­фия, рассматривая поступательное движение нашей науки, наряду с достижениями прогрессивной историче­ской мысли в то же время учитывает' и результаты, по­лученные реакционными и консервативными по своим политическим убеждениям учеными, — в той мере, в ка­кой они вносят свой вклад в достижение объективно-истинного знания о прошлом. Социальная детерминиро­ванность субъективного момента в познании и является той объективной основой, которая делает возможным строго научное разграничение между классовой прист­растностью исследователя и полученными им конкрет­но-историческими результатами, которые хотя и во мно­гом зависят от классовой позиции ученого, но нацело ею не определяются.

С другой стороны, субъективный элемент в истори­ческом познании, выражающий коренные интересы про­грессивного класса, является могущественным факто­ром, способствующим объективно-истинному отраже­нию исторической действительности. Вследствие этого присутствие такого рода пристрастности в истори­ческом познании не только допустимо, по и составляет необходимое условие его подлинного прогресса. Объек­тивированные в историографической практике ученого интересы передового общественного класса - выступают в качестве обязательной предпосылки получения объек­тивного знания о прошлом.

Высшим выражением классовой пристрастности уче­ного является его партийность, обнаруживающаяся как в подходе к оценке отдельных явлений общественной жизни, так и — что особенно важно — в общем понима­нии исторического процесса. Будучи одним из коренных принципов всякого изучения явлений общественной жизни, партийность исследователя составляет неотъ­емлемую характеристику исторического познания. Вне учета ее невозможно понять его действительную приро­ду. Партийность ученого нельзя рассматривать ни как препятствие к объективному познанию прошлого, ни как панацею, способную чудодейственным образом обеспечить его. Она — объективная категория, имма­нентно присущая историческому познанию, которая нуждается в таком же тщательном изучении, как и все другие категории исторической науки. В процессе познания она органически взаимодействует с другими принципами, содействуя или препятствуя, в зависимо­сти от своей классовой природы, получению объектив­ного знания о прошлом.

Мы не должны упускать из виду тот простой факт, что каждый историк, каким бы отдаленным от сегод­няшнего дня прошлым он ни занимался, пишет для сво­их современников и подходит к этому сюжету в свете проблем, их волнующих, транспортируя в прошлое и решая на его материале вопросы, актуальные для на­стоящего. Познание прошлого является заинтересован­ным в том смысле, что оно детерминируется современ­ностью, порождающей специфическую, социальную по своей природе заинтересованность в реконструкции и запечатлении в памяти людской давно минувших событий и явлений. Эта заинтересованность исторической науки, воплощающая ее социальную функцию, реализуется в ее партийности. Только такое заинтересованное, пар­тийное по своей направленности познание в состоянии раскрыть внутренние связи и закономерности прошлого. Изучение партийности исторического познания являет­ся, таким образом, необходимой составной частью ос­мысления его возможностей в адекватном отражении объективной исторической действительности.

Партийность исторической науки давно перестала быть тайной и для буржуазной историографии. Уже в прошлом столетии многие ее выдающиеся представи­тели четко формулировали положение о связи истории с жизнью, воплощенной в ее активном участии на сто­роне определенных социальных и политических сил в решении актуальных проблем современности. XX век принес с собой дальнейшее развитие этого положения. Уже Б. Кроче считал иллюзорной «беспартийность и объективность, которые... опираются на искусство говорить вполголоса, задних мыслей, осторожного умолчания»³⁸, а Г. Белов прямо называл историка «партийным человеком»³⁹. Английский философ-прагматист Ф. К. С. Шиллер не без основания писал о том, что беспристрастный нейтралитет в отношении жизненных проблем является покровом, скрывающим инте­рес, постыдный при свете дня, а поиски чистого знания иногда менее чисты, чем это представляется, и не сво­бодны от сильной примеси гордыни⁴⁰.

Наряду с этим, однако, в буржуазной историографии продолжал иметь широкое хождение взгляд, рассмат­ривающий партийность историка как зло, препятствую­щее объективному познанию прошлого. Показательно, что этот взгляд нашел свое выражение в наиболее по­пулярных работах по истории исторической науки, соз­данных в первой половине нашего столетия, хотя он во многом фактически противоречил содержавшемуся в них конкретному историографическому материалу. Так, в своей книге «История и историки в XIX в.» Дж. П. Гуч приводит многочисленные свидетельства со­циальной обусловленности исторического познания, ак­тивного участия историков в решении средствами своей науки насущных практически-политических задач свое­го времени и вместе с тем он усматривает главную за­слугу Л. Ранке перед историей «в освобождении изуче­ния прошлого от страстей настоящего»⁴¹. На аналогич­ных позициях стоял автор другого известного историо­графического исследования Э. Фютер, подчеркивавший необходимость полной свободы для истории как науки от сил, действующих в государстве, церкви и экономи­ке, и утверждавший, что поскольку история ставит себя на службу публицистическим тенденциям, она теряет свое научное значение⁴².

Даже в 1950 г. в разгар презентистского «осовреме­нивания» истории Г. Дж. Ренир констатировал, что по­ложение о том, что, рассказывая свою историю, ученый является прежде всего социальным агентом, не встре­чает признания среди историков⁴³. Конечно, сегодня категоричность этого утверждения представляется бо­лее чем сомнительной. Современная буржуазная исто­риография четко прокламирует свою социальную функ­цию, непосредственно связывая ее с защитой коренных устоев капиталистического общества⁴⁴. Это, однако, не приближает ее к пониманию подлинной природы партийности в истории. По-прежнему является харак­терным для нее противопоставление партийности и объ­ективности исторического познания, вследствие чего искажается действительный смысл проблемы. Прису­щая современной буржуазной науке неообъективистская ориентация находит в данном случае свое выражение в том, что партийность, отождествляемая с пристраст­ностью историка, расценивается как вынужденное и не­искоренимое зло, противоречащее идеалу исторического познания. Этот последний, как и во времена Ранке, ус­матривается в беспартийной (беспристрастной) науке с той только разницей, что признается его недостижи­мость.

Тем не менее беспартийность провозглашается одним из важнейших принципов, управляющих всей деятель­ностью историка ⁴⁵. Она (в своем идеале) рассматрива­ется как характерная черта, свойственная именно бур­жуазной исторической науке и отличающая ее от науки марксистской с ее идеалом партийности. «Советский на­учный идеал определяется через понятие партийность, а западный — через понятие объективность»⁴⁶ — в этой чеканной формуле швейцарский ученый В. Хофер выразил убеждение, присущее всей современной буржуазной историографии. Именно поэтому в ее теоре­тических конструкциях фактически отсутствует пробле­ма партийности исторического познания. Воинствующе партийная по своей социальной направленности, она в то же время в лице разных своих течений пытается либо скрыть эту партийность под маской «объективно­сти», либо, признавая ее, отождествить с неустранимой в силу особенностей человеческой природы пристраст­ностью исследователя. Но во всех случаях буржуаз­ные теоретики отказываются рассматривать партий­ность как принцип научного познания явлений общественной жизни.

Принципиально иным является марксистско-ленин­ское понимание партийности исторического познания. Оно исходит из признания ее объективной категорией, от­ражающей внутренние закономерности, присущие исто­рии как общественной науке, в частности, закономер­ности познания исторического прошлого, которое в классовом обществе носит классовый характер. Соот­ветственно этому партийность в исторической науке можно определить как подход ученого к исследованию исторической действительности и его оценку явлений и событий прошлого с позиций определенного класса, проявляющихся в проведении в историографической практике идей, настроений, идеалов этого класса.

Принцип партийности в исторической науке находит выражение в совокупности основополагающих представ­лений, которыми руководствуется ученый в своей исто­риографической практике и которые оказывают решаю­щее влияние как на его общее понимание исторического процесса, так и на истолкование отдельных существен­ных фактов прошлого. Будучи выражением классового подхода к истории, партийность исследователя состав­ляет исходный пункт всего анализа исторического ма­териала, детерминируя его социальную направленность. Особенно велико значение рассматриваемого принципа в сфере исторической генерализации, которая предпо­лагает в качестве своего обязательного компонента из­вестную социальную оценку.

С первых же шагов своего развития в классовом об­ществе историческая наука носила партийный харак­тер⁴⁷. При этом, однако, следует иметь в виду, что в не­марксистской историографии партийность исследовате­ля не всегда являлась осознанной. Нередко она высту­пала под флагом нарочито подчеркнутой беспартийно­сти. С другой стороны, многие ученые искренне полага­ли, что в своих произведениях они не преследовали иной цели, кроме чистой науки, хотя в действительности их работы защищали определенные классовые интересы. Поэтому решающим критерием определения партийно­сти того или иного автора являются не словесные декла­рации, а реальная социальная направленность его ра­боты, объективное звучание тех выводов, которые в ней делаются, даже если они не совпадают с субъективны­ми намерениями ученого.

Подчеркивая выдающееся значение партийной пози­ции исследователя в общественном познании, марксизм, однако, не сводит к ее реализации все содержание это­го последнего. Партийность ученого не является неким абсолютом, нацело определяющим результаты иссле­дования явлений общественной жизни. В процессе об­щественного познания она находится в сложных и не­редко противоречивых отношениях с другими его прин­ципами. Характер этих отношений может как содейст­вовать, так и препятствовать реализации принципа партийности в результатах познания. Наиболее распро­страненным является противоречие между партийной позицией ученого и объективными результатами его ис­следования. В частности, история исторической науки изобилует многочисленными примерами разительного несоответствия идейно-теоретических, представлений ученого и его историографической практики. На это обстоятельство специально обращал внимание В. И. Ле­нин, подчеркивая способность буржуазных ученых, за­нимающих реакционные позиции в области философии, давать самые ценные результаты в специальных обла­стях различных наук, в том числе истории ⁴⁸.

Причины такого несоответствия кроются в самой природе научного познания. Даже в структуре такой науки, как история, построения которой непосредственно связаны с господствующими в обществе политическими и философскими воззрениями, имеются элементы, не обусловливаемые целиком мировоззренческими катего­риями. Историк работает с историческими источниками, объективные данные которых могут противоречить его исходным идейно-теоретическим позициям. Так нередко происходит в тех случаях, когда сталкиваются реакци­онные или консервативные мировоззренческие принципы ученого и адекватно отраженная в исторических ис­точниках объективная действительность. Следуя логи­ке исторических фактов, ученый приходит к результа­там, которые не только не соответствуют его партийной позиции, но и, по существу, находятся в глубоком внут­реннем противоречии с ней, что бы сам исследователь по этому вопросу ни думал.

Сошлемся в качестве поучительного примера на из­вестную марковую теорию Г. Л. Маурера ⁴⁹. Созданная ученым, придерживавшимся сугубо консервативных по­литических убеждений и являвшимся в свое время вид­ным государственным сановником — защитником охра­нительных начал, субъективно направленная на предот­вращение революционных потрясений в Германии, эта теория по своему объективному содержанию далеко вышла за рамки, намеченные для нее ее творцом. Не говоря уже об огромном научном значении марковой теории, открывшей новую главу в поступательном раз­витии исторических знаний о прошлом человеческого общества, ее выводы объективно имели социально-политическое звучание, существенно различавшееся с тем, которое стремился придать им сам Маурер.

Расхождение между партийной позицией историка и объективной значимостью его трудов имеет и другой аспект. Хорошо известно, что декларирование ученым в своих идейно-теоретических взглядах идей передового общественного класса автоматически не определяет ус­пех его историографической практики. Во все времена существовало немало посредственных исторических про­изведений, не соответствовавших прогрессивным полити­ческим и общественным идеалам своей эпохи или даже в разной степени противоречивших им, как бы громо­гласно их авторы ни клялись в своей верности этим идеалам.

Коллизия между идейно-теоретическими принципа­ми ученого и их воплощением в его историографической практике нередко обусловливается субъективными фак­торами, восходящими в последнем счете к профессио­нальным качествам историка. Однако было бы невер­ным все сводить только к ним. В этой коллизии нахо-дит свое выражение специфика исторического позна­ния, содержание которого не может быть сведено к реа­лизации в исследовательской практике определенных идейно-теоретических принципов. Если бы это было так, то поступательное развитие исторической науки вообще не было бы возможно, а она сама превратилась бы в простую функцию политики и идеологии. Смена гос­подствующих идейно-теоретических принципов означа­ла бы для исторической науки полный отказ от всего ранее достигнутого, глобальный пересмотр всего ее фактического материала. В действительности дело про­исходит по-иному. Процесс исторического познания но­сит глубоко диалектический характер, включая в себя как отрицание устаревших концепций и понятий, так и сохранение и воспроизведение в новых теориях извест­ной суммы накопленного ранее знания ⁵⁰. В этом про­является относительная самостоятельность историо­графической практики, вытекающая из самой природы исторического познания. Являющаяся предметом исто­рической науки, объективная действительность состоит, если можно так выразиться, из различных пластов, предполагающих разные уровни их исследования. Если выяснение общих закономерностей исторического раз­вития в их конкретных проявлениях, объяснение сущест­венных социально-политических процессов и явлений, исследование различных форм классовой борьбы и т. п. необходимо требуют в качестве своей предпосылки партийного подхода историка, то имеются в числе объ­ектов исторического познания и сюжеты иного порядка, изучение которых не находится в жесткой зависимости от классовой позиции ученого. Это прежде всего отно­сится к фактической стороне исторических событий. Уже в произведениях античных авторов содержатся элементы объективной истины, относящиеся главным образом к изображению конкретных исторических со­бытий, которые стали прочным достоянием науки, вой­дя составной частью в различные, подчас диаметрально противоположные по своему идейному содержанию исто­рические концепции. Такие элементы создаются на всех этапах развития исторической науки, составляя обяза­тельную предпосылку ее поступательного движения.

Однако не только в сугубо описательной сфере представляется возможным выделить элементы, изуче­ние которых не детерминируется классовой принад­лежностью ученого и вследствие этого результаты та­кого изучения не носят однозначно партийного характе­ра и, таким образом, не упраздняются в иной системе идейно-теоретических принципов. Они присутствуют, конечно, в несравненно более ограниченном масштабе, и на некоторых уровнях теоретического осмысления истории. Мы уже говорили о марковой теории Маурера. Можно назвать также целый ряд других теоретиче­ских построений, созданных буржуазной наукой, кото­рые в трансформированном виде перешли в марксист­скую историографию. Укажем, в частности, на разра­ботанную русскими и английскими буржуазными уче­ными так называемую классическую теорию английско­го манора. Несомненно устаревшая сегодня в целом, эта теория тем не менее целым рядом своих моментов, так же как и марковая теория, вошла в марксистскую концепцию аграрного развития английского средне­векового общества⁵¹.

Этот и многие другие примеры свидетельствуют о том, что в ходе историографической практики выра­батываются такие научные знания, которые, будучи продуктом непосредственной работы историка со свои­ми источниками, обладают относительной независи­мостью от его партийной принадлежности. Данное об­стоятельство важно иметь в виду для понимания как развития исторической науки, так и самого действия принципа партийности в истории. В частности, не учи­тывая его, нельзя правильно объяснить современное состояние буржуазной историографии, оказывающейся способной, несмотря на очевидную реакционность своей партийной позиции, давать в определенных узких сфе­рах объективно-истинное знание о прошлом. Всякая попытка идентифицировать партийную позицию отдель­ного ученого, исторической школы или целого истори­ческого направления с их научной практикой огрубля­ет действительную картину исторического познания и в последнем счете лишь компрометирует сам прин­цип партийности исторической науки.

Из этого, однако, не следует, что партийность иссле­дователя проявляется лишь в сфере идейно-теоретиче­ских представлений, не отражаясь существенным обра­зом на его историографической практике. Даже в тех случаях, когда неумолимая логика исторических фак­тов приводит ученого к выводам, объективно противо­речащим его партийной позиции, эта последняя в той или иной степени неизбежно отражается на его кон­кретных исследованиях, накладывая на них свой неиз­гладимый отпечаток. Ее влияние обнаруживается преж­де всего в интерпретации исследуемых фактов, в той идейной направленности, которую приобретает все ис­следование. Часто это находит свое выражение в том, что реакционные или консервативные идейно-теоретиче­ские взгляды ученого ограничивают научное значение его конкретно-исторических исследований, сообщают им черты непоследовательности и внутренней противоречи­вости. Так, в частности, обстоит дело с марковой теори­ей Маурера. Партийность немецкого ученого самым непосредственным и отрицательным образом сказалась па его исследовании аграрного развития средневековой Германии, что было отмечено уже Ф. Энгельсом ⁵².

В этом частном примере нашла свое отражение об­щая закономерность исторического познания. Буржу­азная партийность даже в период восходящего разви­тия капиталистического общества ставит определенные границы объективному познанию исторической дейст­вительности. Эти границы, обнаруживающиеся не только в сфере теоретического осмысления истории, но и в области конкретной исследовательской практики, в последнем счете обусловливаются классовой природой буржуазной партийности. Своекорыстие буржуазии как эксплуататорского класса неминуемо ограничивает воз­можности ее идеологов в объективном познании явле­ний общественной жизни, ибо такое познание на изве­стном этапе неизбежно вступает в противоречие с их главной целью — увековечить господствующее положе­ние своего класса. Естественно, что в различных сферах исторического познания это противоречие выражается по-разному, неодинаково влияя на сам познавательный процесс и его результаты. Но везде такое влияние яв­ляется негативным.

Высшей формой партийности в общественном позна­нии является коммунистическая партийность, выражаю­щая и защищающая коренные интересы самой прогрес­сивной силы общества —рабочего класса. Ее качествен­ное отличие от всех других форм заключается прежде всего в тех возможностях, которые она открывает для научного познания мира общественных явлений. Точно так же, как все общественные классы до пролетариата, будучи каждый в свое время носителем социального прогресса, вместе с тем в силу своей эксплуататорской природы не могли сколько-нибудь длительно и последо­вательно выражать интересы всего общества, вследствие чего сам прогресс носил ограниченный и противоречивый характер, и соответствующие им формы партийности даже в период восходящего развития того или иного класса давали лишь ограниченные рамки для поступа­тельного движения исторической науки. Эти рамки в за­висимости от формы партийности могли быть более или менее широкими (буржуазная партийность, например, открыла неизмеримо большие возможности для понима­ния подлинной природы исторического процесса, чем феодальная), но во всех случаях они не позволяли да­вать всестороннюю объективно-истинную картину разви­тия человеческого общества именно потому, что ни один эксплуататорский класс не заинтересован в этом и, есте­ственно, не может выработать соответствующие идеоло­гические средства, необходимые для решения этой задачи. Даже в период своего восходящего развития такой класс в силу самого своего положения в классово-антагонистическом обществе не заинтересован в беспо­щадном разоблачении всех социальных противоречий. Поэтому и объективность его идеологов в освещении общественных явлений и процессов неизбежно является ограниченной, непоследовательной.

В противоположность этому коммунистическая пар­тийность не только не препятствует, но и, напротив, со­действует объективно-истинному отражению историче­ского процесса в его наиболее существенных чертах, что закономерно вытекает из ее классовой природы. Коммунистическая партийность в истории выражается в последовательном проведении в историческом позна­нии коренных интересов рабочего класса, совпадающих с подлинными интересами громадного большинства об­щества. В этом и заключается теоретическая возмож­ность объективно-истинного познания исторической действительности с позиций коммунистической партий­ности. Класс — ее носитель, по самому своему положе­нию в системе общественных отношений ориентирован на безграничное познание окружающего его мира, свя­зывая с ним как свое настоящее, так и, в особенности, будущее.

Только рабочий класс, стремящийся к ликвидации всякой эксплуатации человека человеком и решитель­ному преодолению всех социальных антагонизмов, открывает вследствие этого перед своими идеологами принципиально новые возможности для познания не только современности, но и прошлого. Класс, борющий­ся за устранение всякого классового господства, естест­венно, не цепляется за увековечение классовых перего­родок, каких-либо, хотя бы и его собственных, привиле­гий и преимуществ. Никакие классово-эгоистические шоры не препятствуют его идеологам объективному по­знанию действительности и, следовательно, воссозданию подлинного пути развития человеческого общества во всех его реальных связях и противоречиях, ибо в этом развитии нет ничего, объективное знание о чем проти­воречило бы коренным интересам рабочего класса в на­стоящем. Более того, как раз правильно понятые ко­ренные интересы рабочего класса⁵³ требуют от его идеологов максимальной объективности в изучении общественных явлений и процессов, так как всякое отступление от исторической правды, какими бы благими! мотивами оно ни прикрывалось и как бы искусно оно ни вуалировалось, наносит ущерб этим интересам, мо­жет подчас оказаться роковым при определении кон­кретных задач и средств борьбы в настоящем и будущем. Вот почему произведения К. Маркса, Ф. Энгельса,; В. И. Ленина, являющие собой образец коммунистической партийности в общественном познании, содержат' не только разящую критику классового противника, но и суровую «самокритику», вскрывая ошибки, иллюзии; и неудачи народных масс и их руководителей как в на­стоящем, так и подчас в далеком прошлом и тем са­мым способствуя выработке научной стратегии и так­тики пролетариата.

Характерной чертой коммунистической партийности является осознанная, не затуманенная никакими сло­весными ухищрениями и целенаправленная реализа­ция ученым в практике научного исследования корен­ных мировоззренческих принципов своего класса. По­скольку высшей формой организации рабочего класса является Коммунистическая партия, принцип коммуни­стической партийности требует сознательного проведе­ния ученым с помощью специфических средств своей науки линии партии. Вопреки утверждениям буржуаз­ных критиков это не препятствует, а напротив, содейст­вует объективно-истинному познанию мира обществен­ных явлений, ибо сама партийная линия является про­дуктом всестороннего научного обобщения ведущих за­кономерностей общественного развития.

Выдвинутый К. Марксом и Ф. Энгельсом принцип коммунистической партийности получил дальнейшее развитие и всестороннее обоснование в трудах В. И. Ле­нина. Как известно, для В. И. Ленина всякая общест­венная наука являлась партийной. Вместе с тем он под­черкивал: «Строгая партийность есть спутник и резуль­тат высокоразвитой классовой борьбы. И, наоборот, в интересах открытой и широкой классовой борьбы не­обходимо развитие строгой партийности»⁵⁴. Это выска­зывание непосредственно относится к деятельности пролетарской партии. Однако представляется возмож­ным дать ему расширительное толкование: партийность, внутренне присущая всякой общественной науке, на любом этапе ее развития, в условиях высокоразвитой классовой борьбы приобретает особенно большое зна­чение.

Коммунистическая партийность, которую В. И. Ле­нин в данном случае отождествляет со строгой партий­ностью, выступает как закономерный продукт известно­го уровня развития общественных отношений и соот­ветствующего им этапа классовой борьбы. Это — не субъективная категория, произвольно созданная в це­лях идеологической борьбы, а объективный результат этой последней и вместе с тем ее важнейшее орудие. Отсюда вытекает ее гносеологическое значение. Принцип коммунистической партийности уже самим своим клас­совым содержанием ориентирован на объективное по­знание мира общественных явлений. У В. И. Ленина есть характерный термин, которым он определяет ком­мунистическую партийность: «объективизм классовой борьбы», составляющий, по его убеждению, само суще­ство марксизма⁵⁵. Вновь и вновь, в различных своих произведениях, написанных в разное время, В. И. Ле­нин подчеркивает, что коммунистическая партийность, выступающая в общественном познании как объекти­визм классовой борьбы, органически присуща матери­алистическому пониманию истории, составляя непре­менный принцип изучения явлений общественной жиз­ни. «Материализм, — указывает он, — включает в себя, так сказать, партийность, обязывая при всякой оценке события прямо и открыто становиться па точку зрения определенной общественной группы»⁵⁶. Партийная стра­стность, откровенное проявление классовых симпатий и антипатий являются естественными и необходимыми для исследователя, стоящего на позиции «объективизма классовой борьбы», не только вполне гармонируя со строгой объективностью в исследовании явлений общественной жизни, но и составляя необходимое условие] ее достижения.

Живую душу принципа коммунистической партийности составляет классовый анализ исследуемых явлений! общественной жизни. Применение этого принципа в научной, в частности историографической, практике необходимо требует раскрытия классовой природы изучаемого явления или процесса общественной жизни, осуществляемого с четко выраженных классовых позиций. Не просто констатировать то или иное общественное! явление, тот или иной исторический факт, а вскрыть его классовую природу, обнажить лежащие в его основе! классовые противоречия, показать, какой именно класс! определяет необходимость данного процесса, — таков! путь реализации в общественном познании принципа¹ коммунистической партийности, а следовательно, и до­стижения объективной истины.

Вместе с тем сам классовый анализ предполагает в качестве необходимого условия его научно плодотворного применения в изучении явлений общественной жизни осознанный партийный подход ученого к пред­мету исследования. Только четкое осознание историком своей партийной принадлежности, его сознательное стремление выражать в своей научной практике пере­довые идеи времени делают возможным результативно использовать классовый анализ. Четкость идейных по­зиций историка составляет важнейшую предпосылку успешного исследования сложных и противоречивых переплетений классовых отношений, их выражения в тех или иных исторических событиях и процессах.

Классовый анализ является крупнейшим завоевани­ем исторической науки, которым она обязана марксист­ско-ленинскому учению об обществе. Установив, что общество распадается на классы, взаимоотношения между которыми определяют существенные черты всей его структуры, основоположники марксизма дали тем самым в руки историка надежное средство для понима­ния глубинных причин всего его развития. Раскрывая значение марксизма для научного изучения истории, В. И. Ленин писал: «Марксизм указал путь к всеобъ­емлющему, всестороннему изучению процесса возникно­вения, развития и упадка общественно-экономических формаций, рассматривая совокупность всех проти­воречивых тенденций, сводя их к точно определяемым условиям жизни и производства различных классов общества, устраняя субъективизм и произвол в выборе отдельных «главенствующих» идей или в толковании их, вскрывая корни без исключения всех идей и всех различных тенденций в состоянии материальных произ­водительных сил»⁵⁷.

Принцип коммунистической партийности указывает па единственно правильный путь сочетания классового и национального подхода в историческом познании. Подчеркивая недопустимость гипертрофии значения на­циональных моментов, он вместе с тем предостерегает против их игнорирования. Так как классовая борьба в истории выступает во взаимодействии с различными другими факторами, в том числе национальными, так­же оказывающими влияние на развитие общества, не­обходимо не противопоставлять классовый подход на­циональным моментам, а объяснять их со строго клас­совых позиций ⁵⁸.

Исходя из возможности объективно-истинного по­знания прошлого и исследуя его предпосылки и условия, марксистская гносеология вместе с тем рассматривает наши знания, полученные наукой в каждый данный момент ее развития, как неполные и незавершенные. Объективно-субъективный характер исторического, как и всякого научного познания обусловливает наличие в его структуре релятивистского элемента.. Его действи­тельное место и значение может быть понято в свете общего марксистского учения о соотношении абсолют­ной, относительной и объективной истин.

«Материалистическая диалектика Маркса и Энгель­са,— писал В. И. Ленин, — безусловно, включает в се­бя релятивизм, но не сводится к нему, т. е. признает относительность всех наших знаний не в смысле отри­цания объективной истины, а в смысле исторической условности пределов приближения наших знаний к этой истине»⁵⁹. В другом месте, подчеркивая отсутствие нспереходимой грани между относительной и абсолют- ной истиной, В. И. Ленин указывал: «Исторически ус­ловна всякая идеология, но безусловно то, что всякой научной идеологии (в отличие, например, от религиоз­ной) соответствует объективная истина, абсолютная природа» ^б0.

Эти ленинские положения образуют общеметодологи­ческую основу решения вопроса о соотношении объек­тивного и относительного знания в истории. Сложность его вытекает из самой природы человеческого познания как процесса незавершенного, находящегося в посто­янном развитии. Применительно к истории это усугубля­ется тем, что незавершенным является и сам предмет познания, история человеческого общества. Отмеченная выше диалектическая связь прошлого, настоящего и бу­дущего находит свое выражение, в частности, в том, что явления прошлого имеют многообразные и отда­ленные последствия, не только обнаруживающиеся в настоящем, но и простирающиеся в будущее. Вслед­ствие этого осмысление каждого такого явления будет носить ограниченный условиями места и времени, неза­вершенный характер. Причем по мере приближения во времени к историку предмета его исследования эта неза­вершенность, а следовательно и относительность в по­знании, естественно, возрастают.

В особенности большие трудности в этом отношении, как подчеркивал Ф. Энгельс, стоят перед исследовате­лем событий текущей истории ввиду невозможности при суждении о них дойти до конечных экономических причин, равно как и учета изменений экономического положения как основы всех исследуемых процессов⁶¹. Еще труднее предвидеть более или менее отдаленные последствия событий, современных исследователю. В той или иной степени это относится и ко многим собы­тиям прошлого, в особенности событиям-процессам, протяженность исторического влияния которых подчас исчисляется столетиями.

Настоящее и даже будущее, таким образом, высту­пают в качестве измерений, необходимых для оценки прошлого. Мы не сможем, например, понять истинное значение победы советского народа в Великой Отече­ственной войне, не принимая во внимание не только современное состояние мира, включая образование ми­ровой социалистической системы и крах колониализма, но и возможные тенденции развития человеческого об­щества, связанные, в частности, с предотвращением угрозы ядерной катастрофы. Точно так же историк, изучающий тот или иной аспект современной научно-технической революции, обязан в какой-то мере пред­видеть ее более или менее отдаленные социальные и по­литические последствия. Только в этом случае он су­меет установить объективное значение исследуемого явления. В полной мере сказанное относится и к собы­тиям более отдаленного прошлого. Будущее всякий раз открывает какую-то новую грань прошлого, высве­ченную теми или иными его последствиями, вследствие чего оно образует необходимый компонент, формирую­щий объективную оценку минувших событий. Игнори­рование этого компонента или его неверный учет сразу же оборачиваются непоправимыми просчетами в опре­делении объективного значения изучаемого события. Может быть, самый разительный пример тому — несо­стоятельность буржуазной историографии понять объ­ективное значение Великой Октябрьской социалистиче­ской революции, обусловливаемая в числе других причин ее неспособностью оценить всемирно-историче­ские последствия Октября, включить в его оценку изме­рение будущего ^С2.

Естественно, наше знание будущего носит ограни­ченный характер, проявляясь главным образом в уста­новлении ведущих тенденций общественного развития. Оно по природе своей является вероятностным, благо­даря чему и в наше знание о прошлом вносится элемент относительности. Но это, разумеется, не означает, что мы не можем иметь объективно-истинное знание о не- завершенном прошлом. Нельзя поэтому безоговорочно согласиться с афоризмом А. Данто, что «наше знание прошлого существенно ограничено нашим незнанием будущего» ⁶³. Не говоря уже о том, что для историка-марксиста неприемлемо в столь категорической форме утверждение о незнании будущего, такая постановка вопроса неправомерно гипертрофирует его значение для понимания прошлого. Конечно, возвращаясь к приведенному выше примеру, незнание сегодня всех последствий научно-технической революции затрудня­ет ее всестороннее осмысление. Тем не менее ее совре­менное марксистское понимание как коренного качест­венного изменения всей совокупности производитель­ных сил, характеризующегося вступлением техники в этап автоматизации⁶⁴, отражает действительное со­держание процесса, именуемого этим термином, и за­ключает в себе, таким образом, момент объективно-истинного знания о своем предмете.

В еще большей степени сказанное относится к исто­рии второй мировой войны, многочисленные аспекты которой нашли детальное освещение в исторической литературе, что позволило не только воссоздать адек­ватную картину фактического хода военных действий на всех театрах войны, но и определить объективное место ее во всемирной истории. Будущее может внести свои коррективы в созданную марксистской наукой концепцию истории второй мировой войны, но они не изменят ее существенного содержания, ибо она базиру­ется на достоверно установленном, и, следовательно, имеющем значение объективной истины фактическом материале, а ее основные выводы подтверждаются всем ходом послевоенной истории. Никакие новые точки зре­ния, которые могут появиться в будущем, не в состоянии будут «отменить» решающую роль советского народа в разгроме немецкого фашизма, коренных сдвигов, про­исшедших после войны, в расстановке политических сил на международной арене, равно как и документально обоснованную фактическую сторону событий 1939— 1945 гг.

Незавершенность прошлого в западной литературе иногда трактуется как его изменчивость: именно в том смысле, поясняет А. Данто, что «событие в хронологи­чески определенном пункте в прошлом t — 1 приобрета­ет новые качества, но не потому, что мы (или что-нибудь) каузально воздействовали на это событие..., а так как событие в t—1 оказалось в другом отноше­нии к событиям, которые наступили позднее» ⁶⁵. Отме­чая условность самого термина «изменяемое прошлое», следует все же признать, что он отражает действитель­ную особенность исторического познания. Событие, со­вершившееся в прошлом, с казалось бы давно и бес­поворотно установленным значением, приобретает с те­чением времени новый смысл благодаря своим обнару­жившимся в ходе исторического развития последствиям. Всякое значительное историческое событие, а именно о таком сейчас идет речь, в процессе движения истории как бы «разрастается», обрастая все новыми следстви­ями и связями, ввиду чего все время меняется его значе­ние. Чем более значительным является историческое событие, тем большая дистанция во времени требуется для его осмысления⁶⁶. В этом смысле прав западно­германский ученый К.-Г. Фабер, который указывает, что непрерывно происходит количественное наращива­ние прошлого, ведущее к его качественному изменению, вследствие чего всякая историографическая оценка его носит незавершенный и предварительный ха­рактер ⁶⁷.

В связи с этим приведем известный афоризм, не сходящий со страниц западных историко-методологических исследований, что каждое поколение заново пе­реписывает историю — «не потому что изменяется пред­мет «как таковой» или, например, появляются новые источники, а так как новое поколение по-новому истол­ковывает предмет»⁶⁸. В этом афоризме, несомненно, присутствует рациональное зерно, заключающееся в указании на момент относительности, имманентно присущий нашим знаниям о прошлом. Действительно, каждое новое поколение, находясь на новом, более вы­соком витке времени, с достигнутой высоты по-новому истолковывает прошлое. И дело здесь не только в по­явлении новых источников и совершенствовании иссле­довательской техники, что позволяет прочитывать в уже известных свидетельствах о прошлом то, что было скрыто от глаз предшествующих поколений ученых.

Современность обнаруживает новые пласты и ас­пекты прошлого, выдвигает новые точки зрения, веду­щие к пересмотру сложившихся ранее представлений. Это — закономерный процесс, в котором воплощается поступательный характер научного познания. При этом важно подчеркнуть, что новое знание о прошлом не просто перечеркивает старое. В снятом виде это последнее присутствует в нем. Истина о прошлом в каждый данный момент познания является относи­тельной, но ведь из суммы относительных истин и складывается в бесконечном процессе человеческого познания истина абсолютная. «Каждая ступень в раз­витии науки прибавляет новые зерна в эту сумму абсо­лютной истины, но пределы истины каждого научно­го положения относительны, будучи то раздвигаемы, то суживаемы дальнейшим ростом знания»⁶⁹.

Относительность наших знаний на каждом данном витке бесконечного процесса познания не только не исключает, но и прямо предполагает присутствие в них момента объективной истины. «Абсолютная и от­носительная истины, — подчеркивал известный советский философ П. В. Копнин, — это два необходи­мых момента одной объективной истины, выра­жающие разные ступени познания человеком объектив­ного мира». Продолжая свою мысль, он далее писал: «Достоверность и надежность человеческого познания, сто неопровержимость реально существуют, но не где-то в форме застывшего состояния, отдельно от самого действительного процесса развития мышления, а в са­мом его движении, в вечном процессе обогащения но-вым содержанием»⁷⁰. В полной мере это относится и к историческому познанию, в котором воплощается диалектическая связь абсолютной, относительной и объективной истины. Каждое достоверное историче­ское суждение, будучи относительным в том смысле, что оно отражает свое время, вместе с тем содержит момент объективной истины и в этом качестве является необходимой ступенью в вечном движении к абсолют­ному знанию.

Эта диалектика абсолютной, относительной и объек­тивной истины в историческом познании остается непо­нятой многими буржуазными учеными, причем отнюдь не только релятивистами. Момент относительности в на­шем знании о прошлом гипертрофируется до утвержде­ния об ограниченном, локальном характере историче­ской истины, являющейся истиной, пригодной лишь для одного поколения. Именно в таком смысле истолковы­вается в современной буржуазной историографии поло­жение о том, что каждое поколение заново переписы­вает историю. Из отрицания абсолютного характера наших знаний о прошлом делается вывод о том, что каждое поколение создает свою собственную истину, справедливую только для данного времени и данного общества.

Типичным в этом отношении представляется ход рассуждений западногерманского историка-античника Г. Альфельди⁷¹. Он начинает с констатации решающего влияния общего представления об истории, обусловли­ваемого временем и обществом, в котором живет уче­ный, на его исследовательскую деятельность и ее ре­зультаты. Конкретизируя свою мысль, Г. Альфельди указывает на закономерность того, что в вильгельмов-скую эпоху и позже германское буржуазное антиковедение интересовалось главным образом историей го­сударственного строя и духовной историей, что маркси­стская историография античности преимущественно изу­чает низшие социальные слои и формы их сопротивле­ния, а в современной Западной Европе на передний план в круге интересов античников все заметнее выдвигается социальная и экономическая история, и что все эти направления вызвали к жизни соответствующие на­учные методы и формы интерпретации.

Однако из этого вполне справедливого положения делается неожиданный вывод об отсутствии «объектив­ной» (кавычки Г. Альфельди) древней истории. «Вооб­ще, — утверждает западногерманский ученый, — нет никакой абсолютно объективной исторической науки, так как она существует не только благодаря своему «объекту», но также благодаря «субъекту», исследова­телю». Поэтому «каждое поколение ученых само долж­но находить «историческую истину» — или то, что для него, — подчеркивает автор, — является истиной». Правда, словно спохватившись, он далее заявляет, что отсюда не следует, будто все исторические знания яв­ляются относительными и что влияние на историческое знание общего представления об истории «нельзя ква­лифицировать как релятивацию всякого исторического познания или вовсе самообман». На примере современ­ного состояния изучения античности Г. Альфельди убе­дительно показывает влияние современности на расши­рение возможностей исторического знания. Он спра­ведливо подчеркивает, например, что громко звучащие сегодня призывы к интенсивному изучению античной структуры власти, хозяйственной и социальной струк­тур и их идеологического отражения представляют со­бою нечто большее, чем дань моде, будучи результатом изменившегося общего представления об истории. Это последнее оказало плодотворное влияние на исследова­ние античности, стимулируя использование ранее пренебрегавшихся наукой групп источников, поиски новых исследовательских методов, постановку новых вопросов, позволивших освещать находившиеся прежде в тени исторические связи, по-новому объяснять другие.

Однако эти верные мысли оказываются в неприми­римом противоречии с общим субъективистским пони­манием Г. Альфельди природы исторического познания. Недаром он вынужден апеллировать к субъективной вере исследователя как важнейшему критерию прогрес­са наших знаний о прошлом. Сочувственно цитируя афоризм испанского философа Ортеги-и-Гассета «Исти­на есть то, что теперь является истиной, а не то, что будет открыто в неопределенном будущем», Г. Альфельди ^-ищет лекарство от релятивизма в области субъектив­ных представлений о природе исторической истины. «Каждое поколение историков, — утверждает он,— должно верить, что его понимание истории лучше, ши­ре, научно фундированнее, чем те, что были в прошлом, что оно, таким образом, в состоянии лучше, чем преж­ние поколения, познать, понять и интерпретировать ис­торический процесс».

Конечно, каждое поколение историков должно ве­рить в то, что его знание прошлого является более со­вершенным, чем знание, которым обладали предшест­вующие поколения, но сама по себе эта вера не может быть ни двигателем прогресса в историческом познании, ни, тем более, его критерием. Сама возможность посту­пательного развития наших знаний о прошлом базиру­ется на том, что в каждый данный момент эти знания, являясь относительными в общей цепи усилий, направ­ленных на постижение абсолютной истины, вместе с тем содержат достоверно установленные объективные свидетельства о своем предмете. Только при этом усло­вии вообще может идти речь об истории как науке. Смена в ходе развития науки одного направления дру­гим отнюдь не означает, что оно начинает на пустом месте, равно как и выдвижение современностью новых аспектов в изучении прошлого не ведет к радикальному отрицанию ранее господствовавших.

Так, современная историография в своем возрастаю­щем внимании к социально-экономическим отношениям в античном мире⁷², обогащая наше понимание сущест­венного содержания античности и создавая ее новый образ, опирается на результаты, достигнутые многими поколениями исследователей, в том числе и в сфере политической истории. В самом деле, любая схема со­циально-экономической интерпретации античной исто­рии включает в себя твердый фундамент политических фактов, в рамках которых совершаются те или иные со­циальные процессы. Эти факты, образующие в своей совокупности общую канву политической истории ан­тичного мира, в большинстве своем были установлены учеными прошлого, включавшими их в иные общеисто-рические концепции. Как следует относиться к этим фактам? Конечно, в разных концептуальных системах они могут звучать по-разному, в зависимости от исход­ных идейно-теоретических установок их авторов. Но это не отменяет их объективного содержания. Каждый достоверно установленный, подтверждаемый источни­ками факт содержит в себе момент объективной истины, неотменяемый никакой последующей интерпретацией. Сколько бы ни было софистических спекуляций реля­тивистского толка вокруг факта перехода Цезаря через Рубикон (мы используем один из самых популярных в философско-исторической литературе примеров), они не могут поставить под сомнение действительность со­бытий, происходивших в 49 г. до н. э. и оказавших большое влияние на всю последующую историю Рима. Не удивительно поэтому, что этот факт, как бы ни тщи­лись релятивисты отвергнуть его объективное значение, превратить в факт-символ ⁷³, необходимо присутствует во всех построениях историков, рассматривающих эпо­ху Цезаря, каких бы идейно-теоретических взглядов они ни придерживались.

Более того, каждая историческая концепция, заслу­живающая этого именования, должна соответствовать достоверно установленным фактам, строиться на их ос­нове. Смена концепций, воплощающая поступательное движение исторического познания, как известно, сопро­вождается не аналогичной сменой фактического фунда­мента, а его обогащением и развитием. Даже если при этом происходит уточнение одних фактов и упразднение других, как недостоверных, остается некий «фактичес­кий минимум», олицетворяющий преемственность в раз­витии науки.

Проблема исторического факта получила широкое освещение в советской исторической и философской ли­тературе ⁷⁴, что избавляет нас от необходимости ее специального рассмотрения. Мы затронем ее лишь к топ степени, в какой это нужно для понимания приро­ды объективности исторического познания и критики субъективистских представлений на этот счет.

В этой связи следует подчеркнуть, что как раз в по­нимании природы исторического факта ярче всего про­являются субъективистские тенденции, присущие совре­менной буржуазной историографии, прошедшей школу релятивизма и презентизма⁷⁵. Они оказались настолько сильными, что сумели устоять перед распространением неообъективизма, причудливым образом сочетаясь с нео­объективистским пониманием истории.

Релятивистская реакция против господствовавших в прошлом столетии представлений об историческом факте как «твердом кирпичике», в готовом виде нахо­дящемся в источнике, выплеснула из ванны вместе с водой самого ребенка. В современной буржуазной философской исторической литературе исчез историчес­кий факт как существующая в реальной действитель­ности независимо от наблюдателя объективная катего­рия. Не говоря уже об откровенно релятивистских взглядах на факт как на «символ», который «находится либо в чьей-нибудь голове либо нигде»⁷⁶, даже более умеренные авторы, отмежевывающиеся от крайностей релятивизма и субъективизма, по существу, принижают место и значение факта в работе историка. Характери­зуя общее отношение к фактам в современной западной литературе, Г. С. Коммеджер не без основания писал: «Бедные, презираемые факты, они переживают тяжелое время. Никто не верит в них, никто не имеет какого-либо доверия к ним. Почти единодушно историки гово­рят, что нет фактов, на которые можно так или иначе положиться, имеются лишь некоторые условные пред­положения, которые мы выбираем, чтобы назвать фак­тами, с помощью которых мы можем продвинуться в своей работе. Но не позволяйте им вводить себя в за­блуждение, не принимайте их серьезно, или они преда­дут вас. Факты субъективны, они существуют в уме историка, они изменяют свой характер с каждым новым; историком»⁷⁷.

Время от времени в буржуазной историографии раздаются голоса, ратующие против такого отношения к фактам, признающие их фундаментальное значение в историческом исследовании ⁷⁸. Однако изменить общее I положение дел они не могут. Несостоятельность господ- ствующего в современной буржуазной литературе ре- шения проблемы взаимоотношения между объектом и субъектом познания в полной мере отражается и на ее подходе к вопросу об историческом факте. Свойственный ей акцент на творческой роли субъекта в про­цессе познания оборачивается недооценкой объективно- I го содержания категории «исторический факт».

Справедливо подчеркивая тесную связь между фак- 1 том и его интерпретацией ⁷⁹, буржуазные авторы неред­ко доводят ее до утверждения, что факт не существует 1 независимо от историка, является его конструкцией. I Излюбленный аргумент при этом состоит в том, что I исследовательская работа историка строится на отборе фактов. «Факт истории, — формулирует А. Тойнби общераспространенное мнение, — не является чем-то конкретным, подобно кирпичу или камню, которые вы мо-жете поднять и взять в руки: факт создан человеком— в том смысле, что он — результат отбора из сырого ма- I териала»⁸⁰, Отсюда понятен и ход рассуждений видно- ' го американского специалиста по истории Азии Д. Фер-бенка. Исходя из того, что историк отбирает свои фак­ты, Д. Фербенк заявляет: «Факты» могут быть не более, чем крошечной подборкой предположительно значи­тельных данных, извлеченных из огромного моря чело­веческого опыта». Естественно, что такого рода факты (Д. Фербенк не случайно берет это слово в кавычки) не могут претендовать на репрезентативность и тем более говорить сами за себя. Лишенные своего собственного содержания и смысла, они выражают лишь «предложения в форме генерализаций и абстракций, независимо от того, сознает это сам историк, или нет»⁸¹.

Не удивительно поэтому, что даже те авторы, кто подобно Г. С. Коммеджеру выступает против нигилисти­ческого отношения к историческим фактам, вынуждены подстраиваться под общий тон. «Факты истории фраг­ментарны, неуловимы и субъективны», — заявляет аме­риканский ученый, пытаясь в то же время доказать, что, хотя факты и ненадежны, историк все же не может обойтись без них, как эмпирической основы своих ис­следований⁸². Примерно в таком же плане рассуждает Г. Зейферт. Указывая на невозможность разделить друг от друга обнаружение фактов и их интерпретацию и справедливо подчеркивая, что логика не может заме­нить факты, образующие фундамент, на котором стро­ится все здание исторической интерпретации, он в ко­нечном итоге усматривает в историческом факте «ре­зультат крайне сложного исследовательского и интер­претирующего процесса»⁸³.

Подобного рода формулировки, широко распростра­ненные в научной литературе, отражая действительно сложную природу исторического факта, в то же время порождают впечатление о его искусственном происхож­дении как продукте деятельности ученого. Поскольку факт является «результатом крайне сложного исследо­вательского и интерпретирующего процесса», логично заключить на этом основании о субъективной природе его содержания, которое вносится туда познающим субъектом. Отсюда прямой путь к провозглашению фак­та конструкцией историка, а тем самым и к выводу о невозможности объективного познания прошлого. С другой стороны, однако, является несомненной активная роль познающего субъекта в реконструкции исторической действительности. Вопреки позитивист­ским и ранкеанским представлениям на этот счет исто­рик никогда не ограничивается простым воспроизведе­нием фактов прошлого. Он их интерпретирует в соот­ветствии со своими убеждениями, пристрастиями, об­щим духом времени. В итоге такой интерпретации воз­никают научные понятия, более или менее аде­кватно отражающие реальность прошлого и составляю­щие в своей совокупности, как факты науки, живую ткань всякой исторической теории. Между тем в на­шем языке термин «исторический факт» выражает как само явление, имевшее место в объективной реальности, так и отражение этого явления в исторической литера­туре в адекватных научных понятиях.

Такая многозначность термина порождает дополни­тельные трудности в осмыслении характера историчес­кого познания вообще и природы исторического факта в особенности. Даже в новейшей марксистской литера­туре нередко встречаются формулировки, не учитываю­щие эту многозначность, вследствие чего, помимо жела­ния их авторов, открывается возможность субъективист­ского толкования проблемы факта. Возьмем в качестве примера одну из самых распространенных формулиро­вок: «факт не существует без его объяснения, как не существует объяснение без факта —- в этом состоит на­учное исследование» ⁸⁴. Это положение, безусловно, вер­но в отношении факта, понимаемого как факт науки и неразрывно связанного с интерпретирующей деятель­ностью ученого. Однако оно сразу же порождает вопро­сы, если под фактом понимать, как это часто делается, «фрагмент действительности», реально существующее в прошлом событие или явление. Разве такой факт не имеет объективного значения, не зависимого от нашего объяснения, которое историк может лишь обнаружить, но не в состоянии произвольно приписать ему? Разве только объяснение создает такой факт? Положитель­ный ответ на последний вопрос неизбежно смыкается с релятивистским истолкованием проблемы факта в истории. В равной мере нельзя признать безупречным ход рассуждений, когда, с одной стороны, исторический факт признается объективной реальностью, а с другой — утверждается, что историк придает ему то или иное значение ⁸⁵.

В последнем примере особенно наглядно обнаружи­вается смешение двух значений понятия «исторический факт». Если факт действительно является объективной реальностью, то такою же реальностью является и при­сущее ему значение. И, напротив, если историк прида­ст факту определенное значение, он в известном смысле его создает, ибо нет факта без значения. Другое дело, когда речь идет о факте науки, создаваемом историком в рамках определенной концепции. Такой факт, действи­тельно, обладает тем значением, которое придает ему историк в соответствии со своими идейно-теоретически­ми и общенаучными взглядами. Но как раз поэтому такой факт и не является объективной реальностью.

В марксистской литературе последних лет не только верно отмечается недостаточная дифферснцированность в использовании понятия «исторический факт», но и предпринимаются попытки ее преодоления. Наиболее удачная из них, на наш взгляд, содержится в статье М. А. Барга «Исторический факт: структура, форма, со­держание». М. А. Барг предлагает различать понятия «исторический факт» как «факт истории» и «научно-исторический факт» как «сообщение источника», науч­но верифицированное и осмысленное историком и тем самым ставшее фактом науки. «Определяющее свойство исторического факта — «фрагмента» исторической дей­ствительности,— развивает он свою мысль далее,— заключается в его завершенности и неисчерпа­емости, раз и навсегда данности и неиз­менности. Определяющее свойство научно-историче­ского факта заключено в его незавершенности, в содержательной изменчивости, способ­ности к бесконечному обогащению и развитию вместе с прогрессом исторической науки»⁸⁶.

Предложенная М. А. Баргом дифференциация по­нятий исторического факта как объективной реальности, не зависимой от историка, и научно-исторического фак­та как результата его познавательной деятельности, ин­терпретации, указывая на роль познающего субъекта в процессе познания, в то же время четко подчеркивает объективную основу этого процесса ⁸⁷. Вопреки субъек­тивистским представлениям о «факте-символе», «факте-конструкции», историческая наука имеет дело с фактом-«фрагментом» исторической реальности как той безусловной предпосылкой, без которой невозможно са­мо ее существование как науки. Исторические факты в своей совокупности образуют ее объективное основа­ние. Они составляют тот фундамент, на котором рекон­струируются научно-исторические факты, являясь одно­временно важнейшим критерием их истинности.

В этой связи необходимо подчеркнуть, что диффе­ренциация понятий «исторический факт» и «научно-исторический факт» отнюдь не означает их противо­поставления. Всякий подлинный научно-исторический факт строится на твердом базисе верифицированных исторических фактов. Какое бы значение ни придавал ему историк, оно имеет право на существование в науке лишь постольку, поскольку оно может быть удостоверено объективными свидетельствами, содержащимися в ис­торических фактах, и уж во всяком случае не противо­речит им ⁸⁸. В этом смысле нуждается в определенном уточне­нии и распространенная мысль о том, что сам историк придает значение своим фактам. Во-первых, речь при этом должна идти о фактах научно-исторических. Во-вторых, и в этом случае его возможности далеко не беспредельны. Реконструируя научно-исторический факт, историк не навязывает _ему произвольный смысл, его цель состоит в том, чтобы дать в научно-познава­тельных образах адекватное отражение изучаемого явления, что предполагает максимально точное воспро­изведение объективного содержания относящихся к данному явлению исторических фактов. Именно это объективное содержание и обусловливает в последнем итоге значение соответствующего научно-исторического факта. Историк, действительно, включая реконструиро­ванный им научно-исторический факт в определенную систему научных представлений, придает ему извест­ный смысл. Этот смысл носит па себе печать личности историка, отражая его идейно-теоретические и обще­научные взгляды. Поэтому в разных системах взглядов один и тот же исторический факт может получить раз­ное истолкование и, следовательно, приобрести разное значение. Но только одно из них будет истинным — именно то, которое наиболее адекватно отразит объек­тивное содержание соответствующего исторического факта.

Между историческим фактом и соответствующим ему научно-историческим фактом стоит интерпретация. Именно она превращает факт истории в факт науки. Именно она вносит в историческое познание тот «субъ­ективный элемент», который составляет живую душу истории. Именно через нее осуществляется влияние современности на изучение прошлого. Но при всей роли интерпретации в реконструкции научно-исторических фактов она всегда заключена в жесткие рамки, образу­емые объективным содержанием исторических фактов. Каким бы значительным ни было воздействие настоя­щего на интерпретацию прошлого, она может создать его образ, лишь базируясь на объективных фактах ис­тории. Конечно, в процессе поступательного развития науки сами эти факты получают все более глубокое и разностороннее освещение, но это происходит как раз потому, что все глубже обнажается их объективное со­держание.

Отсюда вытекает значение интерпретации в дости­жении объективно-истинного знания о прошлом. Она раскрывает подлинный смысл, заключенный в фактах истории, превращая их таким образом в факты науки, более или менее адекватно освещающие действительный ход общественного развития в его существенных прояв­лениях и закономерностях. Научный прогресс в изуче­нии прошлого олицетворяется в совершенствовании его интерпретации, в основе чего лежит развитие господст­вующих в обществе идейно-теоретических и общенауч­ных представлений. Самое же совершенствование исто­рической интерпретации проявляется в поступательном углублении постижения наукой объективной реальности прошлого. При этом всякое новое истолкование прош­лого, уточняя, а подчас и отвергая предшествующие ему, является научным лишь в той мере, в какой оно базируется на точно установленных исторических фак­тах. Смена одной интерпретации другою означает по­этому не «упразднение» лежащих в се основе историче­ских фактов, а их более глубокое прочтение. В против­ном случае вся историография была бы, как это и ут­верждают презентисты, цепью обусловленных совре­менностью субъективных интерпретаций прошлого.

Объективность исторического познания — это адек­ватное соответствие интерпретации объективному зна­чению, содержащемуся в исторических фактах. Про­гресс в нашем знании прошлого и состоит в возраста­нии степени этого соответствия. Причем нередко он до­стигается целиком или почти целиком за счет более глубокой и разносторонней интерпретации данного яв­ления при сохранении в неизменном или почти неизмен­ном виде ее фактической основы. Так, в частности, об­стоит дело со многими явлениями античной истории, наши знания о которых основываются на давно и проч­но установившемся, практически не меняющемся столе­тиями круге объективных исторических фактов, относя­щихся главным образом к сфере политической истории античности. Современные исследователи, работающие в этой области, в сущности опираются на ту же источниковую базу и имеют дело с теми же историческими фактами, что и их предшественники, хотя нередко при­ходят к существенно иным результатам.

Показательный пример тому — различие в оценках деятельности и исторического значения Цезаря, кото­рое имеет место в двух известных концепциях античной истории — немецкого ученого XIX в. Т. Моммзена и со­ветского исследователя С. Л. Утченко⁸⁹. Первая из них оказала большое и стойкое влияние на буржуазную историческую мысль, вторая в настоящее время явля­ется последним словом осмысления эпохи перехода от республики к империи в марксистской историографии древнего Рима. Образно выражаясь, различие между этими концепциями есть различие между вчерашним и сегодняшним днем исторической науки. Представля­ется поучительным поэтому рассмотреть на данном кон­кретном историографическом материале определенные закономерности движения исторической мысли к объ­ективному знанию о прошлом.

Развенчивая сложившийся в буржуазной историо­графии прошлого столетия идеализированный образ Цезаря, С. Л. Утченко последовательно полемизирует с Т. Моммзеном, внесшим самый большой вклад в иде­ализацию и даже мифологизацию образа знаменитого римлянина. Естественно, что при этом он приходит к существенно иным выводам. На чем же они зиждут­ся? Отнюдь не на новых исторических фактах, бывших неизвестными немецкому историку. С. Л. Утченко опе­рирует традиционными источниками, главным образом, произведениями античных авторов, рассматривает твер­до установившиеся исторические факты, извлеченные из этих источников. На этом уровне особых расхожде­ний между двумя учеными, очевидно, нет. Во всяком случае С. Л. Утченко нигде не обвиняет своего пред­шественника в намеренном искажении исторических фактов или научно некорректном обращении с ними. Различие концепций двух ученых — это различие интер­претаций.

«Поистине каждая эпоха знала своего Цезаря»,— восклицает советский исследователь, рассматривая эво­люцию представлений о своем герое в мировой историо­графии⁹⁰. Но означает ли это, что объективного образа Цезаря вообще не может быть, что прав Р. Коллингвуд, утверждавший, будто «прошлое просто как прошлое целиком не познаваемо, познаваемо одно настоящее», а «вся историческая мысль есть историческая интер­претация настоящего»⁹¹. Это положение английский ученый конкретизирует как раз на примере отношения историков разных поколений к Цезарю, доказывая, что различие между его собственными мыслями о Юлии Цезаре и мыслями Моммзена определяется... различием самого объекта. Дело в том, согласно Р. Коллингвуду, что в основе исторических представлений каждого ис­следователя лежит его собственное прошлое, обуслов­ливаемое его настоящим, вследствие чего различие в оценке Цезаря двух разных историков не означает, что один из них ошибается: просто каждый из них представляет разные культуры и поколения и имеет за собою разное прошлое⁹². Но тем самым практически исключается возможность поступательного движения наших знаний к абсолютной истине, как и существова­ние объективного прошлого, содержание которого не навязывается ему настоящим: каждое время вкладыва­ет в прошлое свое собственное понимание, и в этом бесконечном процессе не может быть по самой сути своей продвижения в постижении его действительного содержания.

На деле это, конечно, далеко не так. Действительно, каждая эпоха создает свой собственный образ прошло­го. Верное в целом, это положение справедливо и по отношению к отдельным явлениям прошлого. Образ Цезаря, например, созданный Т. Моммзеном, действи­тельно отличается от его трактовки в античной историо­графии, как и моммзеновский Цезарь не похож во мно­гом на Цезаря С. Л. Утченко. Но эта непохожесть от­нюдь не означает некоего беличьего колеса интерпрета­ций, в котором бесконечной чередой пробегают, ни на шаг не продвигаясь к истине, всевозможные толкова-ния, чьим главным источником и критерием убедитель­ности является современность.

В реальной историографической практике все обсто­ит иначе. На примере трактовки того же образа Цезаря в исторической литературе легко убедиться в поступа­тельном характере исторического познания, проявляю­щемся во все более адекватном осмыслении объективных фактов истории. Различие образов, созданных Т. Момм­зеном и С. Л. Утченко, не может быть просто сведено к различию эпох, в которых они создавались. Дело не только в том, что каждый из них смотрел на Цезаря гла­зами своего времени и имел при этом за собой, говоря словами Р. Коллингвуда, свое собственное прошлое. Про­стая констатация этого факта еще ничего не значит. Главное в том, что каждое время открывает новые воз­можности в познании прошлого, внося свою лепту в формирование его объективно-истинного образа. Именно этот вклад и является решающим критерием, определяющим подлинное научное значение всякой ис­торической интерпретации, каким бы временем она ни была порождена.

Так обстоит дело и в данном случае. Научное зна­чение образа Цезаря, созданного С. Л. Утченко, состо­ит в том, что он представляет собою более объективное отражение исторической реальности, чем это имело ме­сто в концепции Т. Моммзена, соответствуя в большей степени всей совокупности данных источников, относя­щихся к этому сюжету. Отдавая должное своему герою как выдающемуся полководцу, искусному дипломату, ловкому политику, яркой импульсивной личности, со­ветский исследователь в то же время мотивированно показывает несостоятельность моммзеновской идеали­зации Цезаря как государственного деятеля. По оценке С. Л. Утченко, в этом отношении «он оказался диле­тантом (пусть даже талантливым дилетантом!), а в ка­ком-то смысле даже и «неудачником»⁹³. Главное же, взгляду Т. Моммзена на Цезаря — творца идеи над­классовой «демократической монархии» противопостав­ляется его трактовка как необходимой трагической фи­гуры в общеисторическом плане, чья деятельность (и гибель!) составляла объективно необходимую фазу в эпоху революционных потрясений, знаменовавших переход от республики к империи⁹⁴.

Мы не склонны рассматривать концепцию С. Л. Утченко как завершение многовековой дискуссии о Це­заре. Отражая личность своего создателя, она несет на себе печать своего времени и, следовательно, пред­ставляет собою лишь ступень в общем процессе по­знания. Вполне вероятно, что будущее внесет свои коррективы в эту концепцию, тем более, что и сегодня положение С. Л. Утченко о римской революции II—I вв. до н. э. отнюдь не является бесспорным. Однако по­скольку научно-исторический факт «диктатура Цезаря» в своих существенных моментах, относящихся к жизни и деятельности римского полководца, верифицируется фиксированными в источниках данными, он содержит в себе момент объективного знания о прошлом, будучи одной из тех относительных истин, из суммы которых складывается истина абсолютная.

Итак, концепции Т. Моммзена и С. Л. Утченко нель­зя рассматривать просто как порождения своего времени безотносительно к их научной значимости. Но они не могут и противопоставляться в том плане, что одна является истинной, а другая — нет. Каждая из них содержит элемент объективной истины, который не уст­раняется дальнейшим развитием науки. Но это озна­чает, что мысль о том, что каждая эпоха знала своего Цезаря, нуждается в конкретизации. Новый образ Це­заря, всегда в чем-то отрицая старый, в то же время включал в себя элементы истинного знания, добытого предшествующим поколением ученых. Каждая эпоха вносила в этот образ свои коррективы. Подчас весьма значительные, они, однако, не только не отвергали, но, напротив, подчеркивали преемственность в накоплении знаний: всякое продвижение вперед необходимо должно было основываться на уже достигнутом. Ведь возвра­щаясь к нашему примеру, С. Л. Утченко в своей поле­мике опирается на твердую почву исторических фактов, установленных его предшественниками, в том числе Т. Моммзеном. Созданный советским ученым образ не только содержит новую интерпретацию, рожденную нашим временем (диктатура Цезаря как необходимая фаза в революционном процессе перехода римского об­щества от республики к империи), и отбрасывает как несоответствующую историческим фактам устаревшую, порожденную специфическими условиями Германии се­редины прошлого века (диктатура Цезаря как «демо­кратическая монархия»), но и включает в себя черты, фактически перешедшие из предшествующей историо­графии (Цезарь-полководец, Цезарь-дипломат и т. д.). Впрочем, иначе и быть не могло. Смена господствую­щих представлений в исторической науке всегда носит диалектический характер, предполагающий не только отрицание, но и преемственность.

«Считается так, — писал в другой своей книге С. Л. Утченко, — что каждая новая эпоха открывает в исторической личности, историческом явлении те гра­ни и аспекты, тот смысл и значение, то особенное (а иногда и главное!), что было просмотрено эпохами предыдущими. И это так и есть на самом деле и, веро­ятно, именно в этом заключается, в частности, развитие исторической- мысли» ⁹⁵. Это положение в полной мере относится и к эволюции образа Цезаря в мировой ли­тературе и, более широко, к самому характеру разви­тия наших знаний о прошлом. Новая Эпоха открывает новое видение прошлого, обусловливая 'тем самым со­здание его нового образа. Но этот образ окажется дей­ствительным шагом вперед в процессе познания лишь в том случае, если новая интерпретация будет основы­ваться на всей совокупности достоверно установленных фактов прошлого.

Рассматривая влияние современности как предпо­сылку получения объективного знания о прошлом, мы сосредоточили главное внимание на значении в этом плане новой интерпретации, выдвигаемой всякий раз новой эпохой. Действительно, магистральной дорогой развития исторической науки является совершенство­вание ее теоретико-методологических основ. Наряду с этим, однако, существует и другой путь углубления объективного знания о прошлом, заключающийся в введении в научный оборот новых исторических фак­тов, проливающих дополнительный свет г_1а те или иные явления, составляющие предмет нашей науки. Вся ее история, рассматриваемая под этим углом зрения, есть история непрерывного накопления находящихся в ее распоряжении исторических фактов и совершенствова­ния методов их истолкования. Каждая новая эпоха не только открывает новые грани и аспекты в прошлом и выдвигает его новые интерпретации, но и обогащает ту фактическую основу, на которой эти интерпретации строятся.

Между этими двумя сторонами исторического позна­ния существует органическая связь, которая находит свое наиболее яркое выражение в том, что создаваемый настоящим новый образ прошлого стимулирует истори­ков на поиски соответствующих фактов, необходимых для его дальнейшего обоснования и развития. Так, XIX в. принес интерес буржуазной историографии к «социальному вопросу», который, трансформируясь в прошлое, обусловил начало систематического изуче­ния социальных отношений в средние века и в древнем мире, а следовательно, и обращение к новым типам источников, освещающих эти отношения. Эти источники позволили ввести в науку новые факты, существенно обогатившие ее понимание прошлого.

Возьмем в качестве примера историю Западной Ев­ропы в раннее средневековье. Широкий круг источни­ков по аграрной истории раннего средневековья (полип-тики, картулярии, формулы и т. д.), ставших предметом систематической разработки в историографии прошло­го столетия под несомненным влиянием современной ей европейской социальной действительности⁹⁶, сделал возможным обосновать существование таких принципи­ально важных для понимания этого периода научно-исторических фактов, как «свободная община», «мас­совое закрепощение свободных общинников в раннее средневековье», «натурально-хозяйственная организация раннесредневековой вотчины» и т. д. Тем самым был сделан значительный шаг вперед в объективно-истинном познании одной из переломных эпох в истории развития человеческого общества.

Не продолжая примеров, подчеркнем только, что каждая эпоха выдвигает свои вопросы к прошлому, стимулирующие поиски новых исторических фактов, помогающих отвечать на них. В этом вечном движении осуществляется постоянное возрастание суммы объек­тивного знания, которым обладает историческая наука.

Было бы, однако, упрощением полагать, что всякий серьезный прогресс в накоплении исторических фактов всегда обусловливается только создаваемым совре­менностью новым образом прошлого. Этот последний сам формируется в известной мере под влиянием новых фактических данных, получаемых наукой в процессе ее поступательного развития. Эти данные по своему объ­ективному содержанию порой являются столь значимы­ми, что реконструируемые на их основе научно-истори­ческие факты существенно обогащают наше понимание тех или иных разделов или проблем прошлого. Доста­точно вспомнить об одном из самых замечательных археологических открытий нашего столетия — находке берестяных грамот в Новгороде, а затем и других древ­них русских городах, благодаря которому радикально изменилось установившееся в науке представление об уровне грамотности на средневековой Руси, а также были получены важные новые факты, характеризующие другие, самые различные, стороны жизни Новгородской боярской республики⁹⁷.

Другой показательный пример — значительное рас­ширение научных знаний о первых шагах становления человека на земле вследствие сенсационных палеоантропологических открытий в Африке, сделанных в 60— 70-е гг. нашего столетия. Эти открытия, позволившие почти на полтора миллиона лет отодвинуть время появ­ления человека на нашей планете, вместе с тем являются па сегодняшний день решающим аргументом в пользу признания африканского материка колыбелью челове-чества⁹⁸. Тем самым реконструируется важнейший научно-историчский факт, бросающий новый свет на древней­шую историю человеческого общества. Мы уже не го­ворим о значении, нуждающемся в специальном теоре­тическом осмыслении, самого факта разительного удревнения родословной человечества, способного изме­нить традиционные представления об основных этапах антропогенеза ".

Приведенные примеры вызывают интерес и в дру­гом отношении. В обоих случаях мы имеем дело с но­выми историческими фактами, революционизировавши­ми наши знания, появление которых в арсенале истори­ческой науки не было непосредственно связано с реа­лизацией ею социальных запросов современности. И в том, и в другом случае эти факты выступают в пер­вую очередь как результат внутренней логики развития самой науки. При всей грандиозности, а подчас и не­ожиданности этих открытий, они все же представляются закономерными в свете экспоненциального роста антро­пологических и археологических исследований во всем мире.

Важно, однако, подчеркнуть, что и в этих случаях накопление наукой исторических фактов не может быть понято вне учета влияния на ее развитие современности. Прежде всего новые открытия, о которых идет речь, могли иметь место именно в наше время с характерны­ми для него размахом и организацией археологических и антропологических экспедиционных работ. Еще более существенным является то обстоятельство, что лишь наше время создало предпосылки научного осмысления этих открытий, превращения их результатов в прочные факты науки. В особенности это относится к палеоантропологическим открытиям последних лет в Африке. До­стоверное установление хронологического возраста сде­ланных там находок (костные останки австралопитеков, галечные орудия) стало возможно лишь благодаря ис­пользованию современной исследовательской методики, заимствованной из естественных наук. Речь идет о ка­лий-аргоновом методе, применение которого в археоло­гии и палеоантропологии позволило с естественнонауч­ной точностью датировать древнейшие памятники чело­веческой истории.

Завершая свой рассказ о новгородских раскопках, В. Л. Янин писал: «Возможности будущих открытий ис­писанной бересты по существу безграничны... А в книж­ке о берестяных грамотах никогда не будет написано последней главы, потому что новые успехи всегда со­путствуют энтузиазму исследователей» ¹⁰°. Это означа­ет, что будут установлены новые факты из разных сфер жизни русского средневекового общества, которые обо­гатят понимание закономерностей его развития. Эти факты, очевидно, в чем-то уточнят современные пред­ставления о русском средневековье, но сами они будут выступать как закономерное следствие уже достигну­того уровня развития науки, образующего необходимое звено в общем процессе познания. Точно так же не ис­ключено, что в будущем будут обнаружены еще более древние останки человека в других частях света, что поставит под вопрос современные представления о пра­родине человечества. Однако это не перечеркнет значе­ние африканских находок наших дней как необходимого шага в формировании объективно-истинного представ­ления об антропогенезе. Таков общий путь получения объективно-истинного знания о прошлом.

Итак, объективность исторического познания реали­зуется в его поступательном развитии. Нет историче­ских истин со сроком действия в одно поколение. Есть одна истина, которая вырабатывается совместными уси­лиями всех поколений ученых. Каждое из них добыва­ет свою частичку абсолютного знания, и историографи­ческая практика последующих поколений, усваивающая и развивающая эти знания, служит подтверждением его объективного характера. Впрочем принципиально таким же является процесс естественнонаучного познания.

1 О концепциях генезиса западноевропейского феодализма,' гос­подствовавших в буржуазной историографии XIX в., см.: В а й н -ш тейп О. Л. Историография средних веков. М.—Л., 1940;Д а н и л о в А. И. Проблемы аграрной истории раннего средневековьяв немецкой историографии конца XIX — начала XX вв. М., 1958;Ко с минский Е. А. Историография средних веков. М., 1963;Гутнова Е. В. Историография истории средних веков. М., 1974.

⁴ См.: М арке К. и Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 517.

II е у с ы х и н А. И. Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI—VIII ве­ков. М., 1956, с, 30.

⁶ М а р к с К. и Э и г е л ь с Ф. Соч., т. 1, с. 85.

⁷ См.: Becker С. L. What are historical Facts? — In: The Philo­sophy of History in our Time, New York, 1959, pp. 129—130.

⁸ См., в частности: Данилов А. И. Теоретико-методологическиепроблемы исторической науки в буржуазной историографии ФРГ. 1,5 СВ, вып. 15. М. 1959; О н Xi е. Марксистско-ленинская теория отражения и историческая наука. —Там же, вып. 24. М., 1963; И в а н о в Г. М. К вопросу о своеобразии исторического познания.— МИВИН, Томск, 1968; Он же. Исторический источник и историче­ское познание (методологически^ аспекты). Томск, 1973.

⁹ Мы используем этот термин в интерпретации известного поль­ского историка Е. Топольского. Предлагая определять как «впеис-точниковое» «знание, которое _{имеет и} использует исследователь,изучая на основе источников прошлую действительность», Е. То­польский включает в это понятие: «1) принятые исследователемсуждения об исторических фактах (суждения о результатах наблю­дения), 2) принятые исследователем теоретические утверждения и3) сформулированную на основе этого знания систему ценностей,признаваемую исследователем» (Т о п о л ь с кя й Е. О роли внеисточ-никового знания в историческом исследовании. — ВФ, 1973, № 5,с. 77-78).

¹⁰ Там же, с. 82.

¹² См.: Bauer Y. Contemporary History—Some MethodologicalProblems, —In: «History», 1976, vol. 63, N 203, p. 334. Критикубуржуазного объективизма см.: Данилов А. И. К. вопросу о кри тике буржуазной историографии в произведениях В. И. Ленина. — СВ, вып. 18. М., 1960; Смоленский Н. И. В. И. Ленин и проб­лема исторического объективизма. — МИВИН, вып. 9. Томск, 1974.

¹³ См.: Gooch G. P. History and Historians in the Nineteenth Century, New York, Bombay and Calcutta, 1913, p. 211. Больше всего этому образу противоречила историографическая практика самого Фюстель де-Куланжа, которая позволяет очень легко опреде­лить его классовые и националистические пристрастия и антипатии. См.: Алпатов М. А. Политические идеи французской буржуазной историографии. М.—Л., 1949; Садретдинов Г. К. К критике куланжистской методики исторического исследования. — МИВИН, вып. 2. Томск, 1964; Гутнова Е. В. Н.—Д. Фюстель де-Куланж и его концепция генезиса феодализма. — СВ, вып. 35, М., 1972,

¹⁴ В этом отношении показательна оценка Ч. Бирдом известнойформулы Ранке о том, что историю надо писать, «как, собственно,это было». Он подчеркивает ее антиреволюционный, охранительныйхарактер, связывая консерватизм Рапке с политическими идеямиправящих классов Германии, стремящихся к консолидации своихпозиций. «Писаная история, которая была беспристрастна, фактоло-гична и, по-видимому, не тревожима страстями своего века, лучшевсего служила делу тех, кто не хотел беспокойства». (Beard Ch. A.Written History as an Act of Faith. — In: The Philosophy of Historyin our Time, p. 142).

¹⁵ Критику релятивизма см.: Кон И. С. Философский идеализми кризис буржуазной исторической мысли. М., 1959, с. 230—242.

¹⁶ Хотя следует отметить продолжающееся существование и про­тивоположных взглядов. Утверждается, в частности, что ввидусубъективного характера ценностных суждений объективность в ис­торической науке недостижима. (См., например, Dunk H. Wertfrei-heit und Geschichtswissenschafh — In: HZ, 1972, Bd. 214, IT. 1. Ср.:Gadamer H.-G. Wahrheit und Methode. Tubingen, 1965). Впрочем,как представляется, подобные взгляды сегодня более не определяютлицо буржуазной историографии, пытающейся, как мы увидим далее,на свой лад искать позитивное решение проблемы объективностиисторического познания.

¹⁷ См.: Toynbee on Toynbee. A Conversation between ArnoldJ. Toynbee and G. R. Urban. New York, 1974, pp. 45—46.

¹⁸ См.: Шарифжанов И. И. Проблема объективности в сов­ременной англо-американской буржуазной историографии и филосо­фии истории. — МИВИН, вып. 9. Томск, 1974.

¹⁹ Bayer Y. Op. cit, p. 334.

²⁰ High am J. with Krieger L. and Gilbert F. Op. cit.,

p. 136.

²¹ См.: Junker D. und Reisinger P. Was kann Objektivitatin der Geschichtswissenschaft heissen und wie ist sie moglich? — HZ,1974, Beiheft 3.

²² S r b i k H. R. Geist und Geschichte vom deutschen Humanismusbis zur Gegenwart. Bd. 1. Munchen, Salzburg. 1950, S. 261.

²³ С о m m a g e r H. S. Op. cit., p. 53.

²⁴ S a v e 1 1 e M. Is Liberalism Dead? and other essays. Seattl and

London, 1967, p. 182

25. Toynbee on T о у n b e e, p. 10.

²⁶ См.: Tholfsen T. R. Historical Thinking. An Introduction.New York, Evanston and London, 1967, pp. 225—226.

²⁷ Lewis H. D. Freedom and History. London, New York, 1962,p. 315.

²⁸ См.: Смирин М. М. Народная реформация Томаса Мюнцераи Великая крестьянская война. М., 1955, с. 22—23.

²³ С о 11 i n g w о о d R. G. Essays in the Philosophy of History. Austin, 1965, p. 138.

³⁰ Weizsiicker С. F. Die Geschichte der Natur. Gottingen,

1970, S. 42.

³¹ См., например: D ant о А. С. Op. cit„ S. 159—160.

³² С о m m a g e r H. S. Op. cit., p. 54.

Н е i m р е 1 Н. Der Mensch in seiner Gegenwart, Gottingen,

1957, S. 204.

³⁴ Л е н и н В. И. Поли. собр. соч., т. 2, с. 547—548.

³⁵ Там же, 'с. 547.

³⁶ Небезынтересное признание делает на этот счет видный англий­ский буржуазный историк Г. Батерфилд. «Даже сегодня, — пишетон,—'Никто так сильно не подчеркивает значение истории, как ре­волюционеры, и может быть в определенном отношении они превос­ходят всех других в научной попытке превратить прошлое в своегосоюзника и раба». (Butterfield H. History as the Emancipationfrom the Past. London, 1956, p. 16).

³⁷ Показательный пример тому — отношение к истории в после­военной Западной Германии. Глубокий кризис всей буржуазнойидеологии, последовавший вслед за военно-политическим разгромомгерманского империализма, нашел свое выражение, в частности,в широком распространении ликвидаторских взглядов на историю.Крайним выражением их явилось требование вообще ликвидацииистории как науки о прошлом. (См.: Lauer H. E. Die Forderungendes 20. Jahrhunderts an die Geschcchtsforschung. Freiburg i. Brsg.,1966, S. 10—11).

³⁸ С г о с е В. Zur Theorie und Gcschichte der Historiographie.

Tubingen, 1915, S. 255.

⁴⁰ Цит. по кн.: R е п i e r G. J. Op. cit., p. 28.

⁴¹ Gooch G. P. Op. cit., p. 101.

⁴² См.: Fu eter E. Geschichte der Neueren Historiographie. Miin-chen und Berlin. 1925. S. 605—606.

⁴³ R e n i e r G. J. Op. cit., p. 27.

⁴⁴ См.: МарушкинБ. И. История и политика. М., 1969; О н ж е.История в современной идеологической борьбе. М., 1972; О н ж е.Советология: расчеты и просчеты. М., 1976; Воронцов Г. А.Буржуазная наука на службе политики. М., 1975; Скворцов Л. В.История и антиистория. К критике методологии буржуазной фило­софии истории. М, 1976.

⁴⁵ См.: S с h a d e w а 1 d t W. Das Religios—humane als Grundlageder geschichllichen Objektivitat bei Herodot. — In: «Geschichte undGegenwartBbewusstsein. Festschrift fur Hans Rothfels ziim 70. Ge-burtstag». Gottingen, 1963, S. 217.

⁴⁶ Holer W. Geschichte zwischen Philosophic und Polilik. Stut­tgart, 1956, S. 146

⁴⁹ Всесторонний анализ этой теории и ее судеб в буржуазной науке см. в кн.: Данилов А. И. Проблемы аграрной истории раннего средневековья..., ч. 2.

⁵⁰ Конечно, в ходе развития исторической науки имеет место непрерывный пересмотр и ее фактической основы. Тем не менее в сфере фактического знания наиболее отчетливо проявляется непре­рывность и поступательность исторического познания.